Ему было пять лет, когда мы поругались из-за маски. До того ужасного летнего вечера он носил ее с беспрекословной покорностью, снимал только на ночь и никогда не выходил без нее из своей комнаты. Мои требования были настолько жесткими, что для него ходить без маски было все равно, что ходить голым - по крайней мере, так я думала.

В тот день ему исполнилось пять лет, и я ждала Мари на ужин. Я ее не приглашала. Она сама, со своей неистребимой добропорядочностью, потребовала, чтобы я отметила то самое событие, на которое старалась вообще не обращать внимания.

- Ты не можешь и дальше делать вид, что у него нет дня рождения, - сказала она мне до странности властным тоном. - Я принесу ему подарок, и мы все вместе поужинаем, как культурные люди.

Я провела день на кухне, за закрытой дверью, стараясь занять себя делами и хоть на время позабыть о причине этого мрачного фарса. Можно было подумать, что я собираюсь накормить всю деревню. Пироги и пирожки безумным потоком выходили из печи, но я, словно одержимая, продолжала месить тесто в удушливом жару.

А из гостиной слышались тихие звуки рояля.

Он не пришел докучать мне, выпрашивая позволения облизать ложку или пытаясь стащить пирожок со здоровым нетерпением своего возраста, как сделал бы на его месте любой нормальный ребенок. Его полное безразличие к еде было еще одним из поводов для конфликта между нами.

В конце концов, когда я вошла в гостиную и велела ему идти наверх и надеть свою лучшую одежду, он повернулся на табуреточке и удивленно посмотрел на меня.

- Но сегодня же не воскресенье... отец Мансар опять придет служить мессу?

- Нет, - ответила я, вытирая руки о передник. Смотреть ему в глаза мне не хотелось, я и не смотрела. - Сегодня твой день рождения.

Он непонимающе уставился на меня. Господи, даже такие простые житейские вещи ему приходится объяснять!

- Годовщина твоего рождения, - коротко сказала я. - Ты родился в этот день пять лет назад, и это событие нужно отпраздновать.

- Как реквием?

На секунду я подумала, что он надо мной смеется, но в его глазах действительно было искреннее недоумение.

- Не совсем, - с трудом сказала я.

- Значит, не будет Dies Irae? - В его голосе прозвучало внезапное разочарование. - Или Agnus Dei?

- Нет... но будет особенный ужин.

Он немедленно потерял всякий интерес к новому понятию и повернулся обратно к своим нотам.

- И подарок, - неожиданно услышала я собственные слова. - Мадемуазель Перро принесет тебе подарок, Эрик. Я надеюсь, ты будешь хорошим мальчиком и вежливо поблагодаришь ее.

Он обернулся и с интересом взглянул на меня. На один ужасный момент я подумала, что это мне тоже придется ему объяснять, но он больше ничего не сказал, только продолжал задумчиво смотреть на меня.

- Иди наверх и переоденься, пока я накрою на стол, - торопливо сказала я, открывая шкаф и вытаскивая оттуда праздничную скатерть. Он не двинулся с места.

- Мама...

- Что еще? - раздраженно спросила я.

- А ты тоже сделаешь мне подарок?

Я разложила на столе салфетки. Руки у меня дрожали.

- Ну конечно, - механически ответила я. - А чего бы ты хотел?

Он подошел ко мне и встал рядом. И что-то в его напряженном молчании меня очень встревожило. Я чувствовала, что он боится моего отказа, так что, без сомнения, ему взбрело в голову попросить что-то очень дорогостоящее.

- А я могу попросить все, что хочу? - спросил он неуверенно.

- В пределах разумного.

- А два можно?

- Зачем тебе два? - настороженно спросила я.

- Чтобы оставить второй на потом, когда первый кончится.

Я успокоилась. Это звучало не слишком угрожающе... Ну, может, пачка хорошей бумаги. Или коробка конфет...

- Так чего ты хочешь? - спросила я.

Молчание.

Я смотрела, как он крутит в руках салфетку.

- Эрик, мне надоела эта глупая игра. Если ты немедленно не скажешь мне, чего ты хочешь, ты вообще ничего не получишь, - сказала я так резко, что он подпрыгнул от испуга и принялся накручивать салфетку на свои тонкие пальцы.

- Я хочу... Я хочу два... - Он замолчал и схватился за стол, словно боялся упасть.

- Ради Бога! - огрызнулась я. - Два чего?

Он посмотрел на меня.

- Поцелуя, - прошептал он дрожащим голосом. - Один сейчас, и один на потом.

Я в ужасе уставилась на него, а потом вдруг села, закрыла лицо руками, опустила голову на стол и разрыдалась.

- Ты не должен об этом просить, - всхлипнула я, - ты не должен больше никогда, никогда об этом просить... Ты понимаешь меня, Эрик... никогда!

Он в ужасе отшатнулся от меня и метнулся к двери.

- Почему ты плачешь? - пробормотал он.

Я с усилием овладела собой.

- Я не... плачу, - выдохнула я.

- Нет, плачешь! - крикнул он голосом, который от гнева вдруг потерял всю свою красоту. - Ты плачешь, и ты ничего не подаришь мне на день рождения. Ты заставила меня попросить - заставила меня попросить - а потом отказалась. Ну, а я не хочу дня рождения... я не люблю дней рождения... Я их ненавижу!

Он выскочил из гостиной, хлопнув дверью, а через несколько секунд я услышала, как захлопнулась дверь мансарды.

Я сидела там, где он меня оставил, и тупо смотрела на салфетку, которую он, убегая, швырнул на пол.

Когда я наконец встала, по садовой тропинке к нашим дверям уже шла Мари со свертком в руках.

Мы с ней уселись за стол, беседуя о том о сем. Но я никак не могла отвести глаз от пустого стула.

- Где он? - спросила Мари, прерывая наш разговор.

- В своей комнате, - мрачно ответила я. - Он не выйдет... Я его звала несколько раз, но ты же знаешь, какой он. Если уж он разозлится, с ним ничего не поделаешь.

Мари взглянула на сверток, лежащий на шифоньере.

- А он знает, что у него сегодня день рождения?

- Да, конечно, знает! - сердито ответила я.

Я сняла крышку с кастрюли и нервно начала наливать ей суп, отчаянно пытаясь выбросить из головы мысли о том, какая же я ужасная мать. Мать, которая не может заставить себя поцеловать своего единственного ребенка; даже в его день рождения; даже когда он об этом умоляет. От трагического достоинства его просьбы меня так трясло, что я расплескала суп на кремовую отделку скатерти. С приглушенным ругательством я потянулась за тряпкой.

Дверь у меня за спиной открылась, и я замерла, увидев, как белеет лицо Мари. Ее рука инстинктивно метнулась ко рту.

Правда, ужас в ее глазах был виден всего мгновение, потом она достаточно овладела собой, чтобы изобразить на своих дряблых губах напряженную улыбку.

- Добрый вечер, дорогой Эрик... как ты хорошо выглядишь в этом новом костюме. Иди, садись рядом со мной, и поужинаем. А потом мы с тобой развернем твой подарок.

Сердце мое замерло, когда я обернулась и увидела его в дверях без маски. Это он нарочно, чтобы наказать и унизить меня...

- Как ты смеешь! - зашипела я. - Как ты смеешь это делать, негодный ребенок!

- Мадлен... - Мари привстала, протянув ко мне руку. - Это на самом деле не имеет значения...

- Замолчи! - огрызнулась я. - Без тебя разберусь. Эрик! Возвращайся назад в свою комнату и надень маску. Если ты еще когда-нибудь так сделаешь, я тебя выпорю.

Он вздрогнул, и гротескно деформированные губы сморщились, как будто он вот-вот заплачет. Но он не ушел.

- Я не люблю маску, - пробормотал он, упрямо сжав кулаки. - Мне в ней жарко и больно. Она натирает.

Я видела натертые места. Под глубокими впадинами глаз мертвенно- бледная кожа, тонкая, как пергамент, воспалилась. Видимо, маска стала слишком тугой. Поскольку я старалась как можно меньше смотреть на него, я не заметила, насколько же он вырос.

- Иди в свою комнату, - неуверенно сказала я. - После ужина я сделаю новую маску, и ты больше никогда не выйдешь из своей комнаты без нее. Слышишь меня, Эрик? Никогда!

- Почему? - спросил он угрюмо. - Почему я должен всегда носить маску? Никто больше не носит.

Перед глазами у меня закружился красный туман. Взрыв ярости уничтожил последние остатки моего самообладания. Я схватила его и так встряхнула, что у него зубы застучали.

- Мадлен! - беспомощно всхлипнула Мари. - Мадлен, ради Бога...

- Он хочет знать, почему! - заорала я на нее. - Тогда он узнает... клянусь Богом, узнает!

Я вонзила ногти в тонкую ткань его рубашки и потащила его из комнаты, вверх по лестнице, к единственному зеркалу в доме.

- Посмотри на себя! - крикнула я. - Посмотри на себя в зеркало, и увидишь, почему ты должен носить маску. Смотри!

Он уставился на стекло с таким немым, недоверчивым ужасом, что вся моя ярость моментально угасла. И вдруг он закричал и кинулся на зеркало, в безумном бешенстве ужаса колотя кулаками по стеклу.

Стекло разлетелось вдребезги. Осколки полетели во все стороны, воткнулись ему в запястья и пальцы, из десятков ранок и царапин хлынула кровь, но он все кричал и бил окровавленными руками по разбитому стеклу; а когда я попыталась его остановить, он ударил меня - ударил меня, словно обезумевший от страха дикий зверь.

На мою руку легла чья-то ладонь. Голос Мари, странно спокойный и решительный, велел мне разыскать и принести бинты. Когда я вернулась с бинтами, она уже успела ласковыми словами выманить его на чистое место и пинцетом вытаскивала осколки из его пальцев. Я не могла на это смотреть...

Я спустилась вниз и стала ждать Мари, но она не спустилась. Должно быть, уложила его в постель и сидит с ним, подумала я. Подняться в собственную спальню у меня смелости не хватало, так что я провела остаток ночи в гостиной, забившись в самый дальний угол дивана, мастеря новую маску и тупо глядя в пустой камин.

Незадолго до рассвета, когда он с криком проснулся от кошмара - как оказалось, далеко не последнего - она спустилась в гостиную со свечой в руке. Выглядела она серой и измученной... и сердитой.

- Он просит тебя прийти, - сказала она мрачно. - Бог знает, почему, но он хочет, чтобы ты пришла. Иди наверх и успокой его.

Она стояла передо мной, как карающий ангел, и я невольно отшатнулась от нее.

- Я не могу, - прошептала я. - Я не могу идти к нему.

Она неожиданно шагнула вперед и отвесила мне звонкую пощечину.

- Иди наверх! - заорала она. - Иди наверх, избалованная, сопливая девчонка! Всю жизнь тебе все в рот смотрели... родители, Шарль, я... все на руках носили Мадлен, драгоценную красавицу Мадлен. Так вот, просто быть красивой мало, слышишь, Мадлен? Это не избавляет тебя от ответственности, не дает тебе права отравлять разум ребенка и калечить его душу. Тебя повесить следует за то, что ты творила с ним с самого его рождения... тебя сжечь надо!

Она влепила мне еще одну пощечину, после чего отвернулась от меня и, разрыдавшись, упала в кресло у очага. И как я ни была потрясена, я невольно вспомнила один случай из тех времен, когда мы еще учились в монастырской школе. Я вошла в нашу спальню и обнаружила, что она стоит на кровати, а на полу мирно сидит огромный паук.

- Убери его, но не делай ему больно, - умоляла она меня. Лицо у нее было белое, как бумага. - Он же не виноват, что безобразный.

Я беспечно швырнула на паука книгу и безжалостно его раздавила. После этого Мари несколько дней отказывалась со мной разговаривать.

Пока я тащилась вверх по лестнице, держась рукой за горящую щеку, та картина не шла у меня из головы. Я не могла забыть того раздавленного паука...

Половицы заскрипели под моими шагами, и в плаче Эрика снова послышался ужас.

- Мама? Мама?

- Тише, - прошептала я. - Это я, Эрик... Ну, тише.

Входя в комнату, я услышала, как он вздохнул с облегчением. Одна маленькая перевязанная рука потянулась было ко мне, потом устало упала обратно на одеяло.

- Мне плохо, - капризно пожаловался он.

- Я знаю. - Я с опаской присела на самый краешек кровати. Каким же маленьким и беспомощным он выглядел на ней, такой широкой. - Извини. А теперь засыпай, утром тебе станет лучше.

Он в тревоге стиснул рукой одеяло.

- Я не хочу засыпать, - сказал он, задыхаясь. - Если я засну, оно вернется... лицо! Лицо вернется!

У меня в горле возник такой комок, что я и сама начала задыхаться. Я закрыла глаза и сглотнула.

- Эрик, - сказала я беспомощно, - тебе надо постараться забыть про лицо.

- Я не могу его забыть, - прошептал он. - Оно было там, в зеркале, и я его боюсь. Ты его видела, мама, ты его тоже видела?

- Эрик, это лицо никогда не обидит тебя.

- Я не хочу, чтобы оно вернулось! - Он отчаянно всхлипнул. - Я хочу, чтобы ты прогнала его навсегда!

Я вздохнула и посмотрела на мертвое личико на подушке. Глубоко запавшие глаза неотрывно уставились в мои, умоляя об ободрении, которое могла дать только я. И я знала, что, несмотря на быстро расцветающую гениальность, он все еще слишком мал, чтобы вынести чудовищную правду.

- Маска заставит лицо уйти, - сказала я как можно ласковее. - Пока ты будешь ее носить, ты не увидишь лица.

- Значит, маска волшебная? - спросил он с неожиданным интересом.

- Да. - Я нагнула голову, чтобы не смотреть ему в глаза. - Я ее заколдовала, чтобы она охраняла тебя. Маска - твой друг, Эрик. Пока ты ее носишь, ни одно зеркало больше не покажет тебе этого лица.

Тогда он замолчал. Я дала ему новую маску, и он поскорее надел ее своими неуклюжими перевязанными пальчиками. Но, когда я встала, он в панике вцепился в мое платье.

- Не уходи! Не оставляй меня одного в темноте.

- Здесь вовсе не темно, - терпеливо сказала я. - Смотри, я свечку оставила.

Но, глядя на него, я поняла, что могу оставить хоть пятьдесят свечей - значения не имеет. Темнота, которую он боялся, была в его собственном разуме, и не было во вселенной светоча, способного разогнать эту тьму.

С решительным вздохом я села обратно на кровать и начала тихонько напевать. Не успела я допеть первый куплет, как он заснул.

Повязки на его ладонях и запястьях странно белели в темноте, когда я вытаскивала свои юбки из его забинтованных рук.

Я знала, что Мари права.

Физически и умственно я искалечила его на всю жизнь.

В том, что касалось заботы о душе и разуме Эрика, я полностью положилась на отца Мансара. Когда он предложил послать примеры рисунков мальчика в парижскую Школу Изящных Искусств, я ни словом не возразила. Я знала, что там преподавал архитектуру его старый приятель, с которым они когда-то вместе учились в Лицее Генриха Четвертого. Если профессор Гизо заинтересуется моим сыном, думала я, то я приму все его советы и рекомендации. Эрик уже начинал скучать, а когда ему бывало скучно, он вел себя совершенно невыносимо и был склонен к опасным шалостям. Я не могла отправить его в школу, а подходящего домашнего учителя, учитывая необычные интересы и нелегкий характер Эрика, найти было нелегко. Так что профессор Гизо казался мне единственной надеждой сохранить рассудок, и я ждала его со все возрастающим нетерпением.

А он не торопился в Бошервилль. Когда же он наконец приехал, я быстро поняла, что он смотрит на проблему с большим скептицизмом. Ровесник отца Мансара, толстый, формально-вежливый и несколько высокомерный, он явно считал, что его совершенно впустую выманили из Парижа. Я думаю, он приехал только из чувства долга по отношению к старому школьному приятелю и просто решил рассматривать весь этот случай как небольшие каникулы, поскольку его в основном интересовала идея поохотиться на уток в соседней деревне Дуклер. В конце концов мне это надоело, и я довольно резко предложила ему все-таки побеседовать с Эриком.

- Ах, да, - заметил он с явным холодком в голосе, - чудо-ребенок. Ну конечно, давайте его сюда, мадам. Я уверен, что не задержу его надолго.

Он смерил меня таким подозрительным взглядом, что я даже покраснела. Когда Эрик вошел в комнату, профессор, конечно, удивился при виде маски, но ничего не сказал. Он пожал мальчику руку и терпеливо ждал, когда тот заберется на стул у обеденного стола, затем положил перед ним лист бумаги и спросил, как называется то, что там нарисовано.

- Это арка, - вежливо сказал Эрик, - коробовая арка.

- Верно. - Я услышала в голосе профессора некоторое удивление. - Может быть, ты согласишься показать мне замковый камень?

Эрик показал.

- Контрфорс и пяту?

Эрик опять показал, и я увидела, что профессор нахмурился.

- Центр, расстояние между опорами, полудужье и шелыгу, - пролаял он быстро. - Клинчатые кирпичи... внешнюю поверхность свода.

Палец Эрика безошибочно двигался по бумаге, и я услышала, как он тихонько вздохнул от скуки.

Профессор вытащил носовой платок и провел по своему веснушчатому лбу: неожиданно ему стало очень жарко.

- Что такое опорная линия? - спросил он с внезапной агрессивностью.

- Уровень соприкосновения арки с опорами, - спокойно ответил Эрик.

Профессор резко сел и уставился на ребенка.

- Нарисуй мне десять различных типов арок и назови их, - приказал он. Эрик с нетерпением взглянул на меня. Он явно обиделся, что ему дали такое простое задание, но, поймав мой суровый взгляд, понял намек и начал быстро и послушно рисовать.

Я вышла из комнаты и оставила их вдвоем. Через три часа, когда профессор спустился в гостиную, он был без пиджака, в одной рубашке, и выглядел он выжатым, как лимон. Все его столичное высокомерие исчезло без следа.

- Мадам, - торжественно сказал он, - я должен поблагодарить вас. Это самый потрясающий случай во всей моей академической карьере.

У меня хватило милосердия промолчать, потому что я почувствовала, что ему нелегко признавать свою неправоту.

- Я должен признаться, что ожидал обнаружить довольно умный подлог, - нерешительно признался он. - Когда я получил рисунки, я подумал, что мой старый друг стал жертвой обмана. Боюсь, я подозревал вас, мадам, в том, что вы воспользовались его доверием в своих целях.

Я молча смотрела на него. Он только развел руками.

- Что я могу вам сказать, мадам? Вы, должно быть, уже знаете, что развитие вашего ребенка граничит с невозможным.

Я с облегчением стиснула руки.

- Так вы признаете его гениальность?

Он медленно покачал головой.

- Гениальность - атрибут людей. То, что я увидел сегодня, нельзя определить никаким известным мне словом. Его способности совершенно невероятны. Мадам, я должен признать, что очень трудно отказаться работать с таким безграничным талантом.

Я на секунду закрыла глаза, почувствовав, что у меня с плеч гора свалилась. Профессор секунду помолчал, потирая между пальцами ткань своего пиджака, и внезапно вся моя тревога вернулась.

- Из письма отца Мансара я понял, что ему не дает возможность посещать учебные заведения серьезное физическое уродство.

- Верно, - прошептала я, и сердце у меня упало.

- Простите меня, мадам... но позволите ли вы спросить?..

- Маска. - Я прикусила губу. - Вы хотите знать, почему он носит маску.

- Я должен признать, что нахожу это несколько странным, даже тревожным. В наш просвещенный век трудно ожидать, что из-за врожденных дефектов, какими бы серьезными они ни были, ребенка настолько изолируют от общества.

Я вскинула голову.

- Хотите посмотреть? - холодно спросила я. - Готовы ли вы не выказать ни отвращения, ни страха, который его огорчит?

Он слабо улыбнулся.

- Я думаю, вы убедитесь, что я человек слова, - заявил он с высокомерной уверенностью.

- И вы не позволите своим впечатлениям повлиять на ваши намерения.

Теперь он явно обиделся.

- Мадам, мы не в шестнадцатом веке живем. Наша эпоха - время эмпирических и рациональных суждений.

- Это вы так думаете, - сказала я.

Пожав плечами, я подошла к двери, позвала Эрика и сняла с него маску.

Я должна признать, что профессор Гизо действительно сдержал слово. Вся кровь отхлынула от его лица, полные щеки посерели; но ни движением век, ни дрожанием белых своих губ он не выдал своих чувств при виде мертвого лица ребенка.

Когда мы опять остались наедине, я указала ему на кресло у камина.

- Можете сесть, месье, если хотите.

- Спасибо. - Он сел у камина, нервным движением бросив пиджак на колени, и спросил приглушенным голосом: - Можно попросить у вас стакан воды?

Вместо воды я налила ему бренди, и он безоговорочно принял его, с облегчением проглотил густую коричневую жидкость и дрожащей рукой поставил стакан на столик.

- Я думаю, вы понимаете необходимость маски, - сказала я.

- Да, - ответил он взволнованно. - Боюсь, что да.

- И? - неумолимо спросила я.

Он с сожалением взглянул на пустой стакан из-под бренди, но я ему больше не налила. Страх и ужасный гнев зародились в моей душе.

- Я собирался, если вы согласитесь, забрать мальчика к себе домой, заниматься с ним в свободное время и организовать для него получение степени бакалавра. Но теперь я вижу, что такое решение невозможно. Понимаете ли, моя жена - довольно нервная женщина, и у нас любопытные соседи... Нет, боюсь, это совершенно немыслимо. Я должен думать о своем положении в обществе.

Я сжала кулаки.

- Вы не будете его учить.

- Мадам... - беспомощно возразил он.

- Я так и знала! Я знала, что вы откажетесь, как только увидите его лицо!

- Мадам, я прошу вас вести себя разумно. Этот ребенок...

- Чудовищный урод!

- Этого я не говорил, - возразил он с достоинством, - и прошу вас не вкладывать слова мне в уста. Я заверяю вас, что намерен обучать его, но не в Париже, где я у всех на виду.

- Тогда как же? - прошептала я.

Он встал со стула и по-отечески положил ладонь мне на плечо.

- Я не думаю, что ему, как большинству студентов, понадобится постоянный контроль и наблюдение преподавателя. Ему нужны лишь общие указания и стимуляция интереса. Мадам, для меня этот случай - испытание, можно сказать, вызов моему профессионализму. Будьте уверены, я сделаю так, что, несмотря на довольно необычные обстоятельства, он получит образование.

Я торопливо отвернулась, чтобы скрыть слезы благодарности.

- Вы очень добры, - прошептала я.

- Моя дорогая мадам, - вздохнул он, - я не добр... я заворожен.

Хорошо, что родители и Шарль оставили мне достаточно средств, потому что иначе траты на уникальное образование Эрика совершенно разорили бы меня. Пришлось сдать в наем дом моих родителей в Руане, но я не лишила Эрика единственной радости, которую могла ему дать. Отец Мансар повесил на стенах книжные полки, и месяц за месяцем неудобочитаемые и дорогостоящие тома - некоторые из них весьма редких изданий - продолжали прибывать из Парижа в сопровождении инструкций и заметок профессора. Он и сам регулярно приезжал и проводил целый день со своим прилежным учеником.

- Однажды, - сказал он мне, с трудом сдерживая волнение, - этот мальчик изумит мир.

Когда он заговорил о Гран-При-де-Ром и своих намерениях представить Эрика в качестве самого юного соискателя этого почетного приза, я ничего не сказала. Я промолчала, когда Эрик и сам заговорил о пяти годах изучения архитектуры на Вилла Медичи в качестве пансионера Французской Академии. Ни я, ни профессор не решались признать, что Эрику не суждено строить ничего, кроме воздушных замков. Как два страуса, мы спрятали головы в песке и отказывались видеть реальное положение дел.

Я боялась думать, что ожидало Эрика за пределами моего дома, в мире, где он со своей гротескной внешностью мог стать лишь предметом для издевательств и насмешек. Я не осмеливалась даже пробовать представить себе его будущее.

Но я не могла отказать ему в мечтах.

Уже тогда я знала, что жизнь откажет ему во всем, кроме мечты.

Через несколько месяцев после начала занятий с профессором Гизо Эрик попросил у меня зеркало.

Я так удивилась, что не знала, что ответить. Чутье подсказывало мне, что надо бы отказать, но я уже знала, что мое чутье совершенно не понимает, что такое Эрик, и предпочла выполнить его странную просьбу. Неохотно и с тревогой я отдала ему маленькое ручное зеркальце, которое всегда тщательно прятала у себя в комнате. Он никогда не говорил о "лице", но, поскольку я все еще регулярно просыпалась по ночам от его криков, должно быть, память все еще беспокоила его.

Он взял у меня зеркало с преувеличенной осторожностью, словно ядовитую змею, и торопливо положил его на стол зеркальной поверхностью вниз. Он слегка задыхался, как будто после быстрого бега, и я почувствовала в нем такой страх, что мне очень хотелось поскорее схватить зеркало со стола и убрать его подальше. Но я сдержалась и стала смотреть, что он собирается делать.

- Если я сниму заднюю крышку, - начал он нерешительно, - я все равно смогу видеть... тварей?

- Нет, - твердо сказала я, - обратная сторона зеркала не отражает изображений. Ты ничего не увидишь.

Последовал громкий и болезненный вздох облегчения.

- Так у него есть безопасная сторона, - пробормотал он себе под нос. - Это хорошо. - Он нерешительно взглянул на меня. - Можно, я посмотрю внутрь, мама?

- Если хочешь.

Он ловко снял с зеркала заднюю крышку и приподнял незакрепленный угол оловянной фольги.

- Там ведь только стекло! - изумленно вскричал он. - Только стекло и кусочек олова! Как же лицо попало внутрь?

Я похолодела, когда он взглянул на меня. Такой блестящий ум, такие познания... и все же он еще не постиг простую правду.

- Эрик, внутри лица не было, оно было снаружи. Зеркало просто отражает изображение любого предмета, который помещают перед ним.

- Тогда как изображения превратились в чудовищ? - спросил он серьезно. - Это магия, да? А ты мне покажешь, как она работает?

Я почувствовала, как к горлу у меня подступают рыдания. Я взяла зеркало и посмотрела в него, а Эрик приподнялся на цыпочки и заглянул мне через плечо.

- Ой! Оно не работает! - сказал он с возмущенным разочарованием. - Там ничего нет, оно, наверно, сломано.

Я слегка повернула зеркало. Эрик увидел мое отражение и закричал от восторга.

- Посмотри! Вас двое! Вот это магия!

- Эрик... тут нет никакой магии. Когда кто-нибудь смотрит в зеркало, он видит только свое отражение... только самого себя. Зеркало не может показать тебе чудовище, если только это чудовище не стоит перед ним.

- Но я же видел! - сердито настаивал он. - Я видел!

- Да, - ласково сказала я, - я знаю, что ты видел.

Я оставила его одного и ушла в соседнюю комнату - ждать первого вопля осознания. Но его не последовало.

Я потихоньку заглянула в гостиную и увидела, что он вертит зеркальце в руках, держа его так, чтобы не видеть своего лица. Потом я услышала его шаги на лестнице и пошла забрать зеркало со стола, но его там не оказалось.

Он спустился к ужину, на вид совершенно спокойный, и спросил, можно ли ему оставить зеркало себе. Я согласилась, с облегчением решив, что, должно быть, боль осознания уже позади.

Но на следующий день я обнаружила у него в комнате на сундуке аккуратно разложенные осколки зеркала. Я сердито спросила, зачем он это сделал. Продолжая раскладывать осколки и так и эдак, он терпеливо объяснил, что так, мол, магия работает лучше. Отражения осколков в осколках сливались в странный, причудливый лабиринт.

- Вот видишь, мама, ты была неправа насчет зеркал, - сказал он торжествующе. - С ними можно сотворить любую магию. Интересно, что они покажут, если их согнуть? Как ты думаешь, если я положу их в огонь, они станут мягкими и гибкими?

- Понятия не имею! - в ужасе сказала я. - И даже думать об этом не смей! Ты только обожжешься, Эрик... Эрик, ты меня слушаешь?

- Да, мама.

Ответил-то он мне невинным голосом, но при этом отвернулся, и я немедленно заподозрила, что тут что-то не так. Обычно он так легко не сдавался.

Я тотчас же забрала бы кусочки зеркала, но боялась спровоцировать один из взрывов его ужасающего гнева, который закончился бы только жестокими побоями. Возможно, мне следовало радоваться, что он преодолел свой иррациональный ужас перед такой простой и обыденной вещью. А если он обожжется... ну, будет знать, как играть с огнем.

Я решила оставить все, как есть.

- Мадлен...

Мари вошла в кухню и быстро прикрыла за собой дверь.

- Я думаю, тебе следует знать, - сообщила она встревоженно, - что Эрик попросил у меня купить ему немного стекла и олова... и стеклорез. Он дал мне вот это и очень просил не говорить тебе.

Она показала мне сотню франков и нахмурилась.

- Так вот куда девались деньги... я так и подозревала. А что ты ему сказала?

Она вздохнула.

- Ну конечно, я поняла, что это не его деньги... я сказала ему, что красть плохо... и... и он так посмотрел на меня, как будто не понял ни слова из того, что я говорила.

Я мрачно кивнула.

- Он понимает только то, что хочет понимать. Сейчас он одержим иллюзиями и магией, и больше его ничего не интересует. И он знает, как я этим недовольна - я уже сказала ему на прошлой неделе, что не получит он никакого стекла.

- Но, Бог мой, зачем ему стекло?

- Он хочет делать зеркала - представляешь? Волшебные зеркала, которые будут показывать только то, что он захочет увидеть. Сотни лет венецианцы хранили тайну своего мастерства, а теперь этот ребенок - этот безумный ребенок - думает, что он сможет делать зеркала в своей мансарде. Слава Богу, я ничего не говорила ему про ртуть, а то он бы и ее потребовал, наверно! Что, во имя Господа, заставляет его так себя вести?

Мари положила деньги на стол и задумчиво посмотрела на меня.

- Я думаю, тебе следует купить ему стекло, раз оно ему так нужно, - сказала она спустя секунду.

- О, в самом деле! - холодно ответила я. - Может, ты думаешь, что ему и ртуть надо дать, чтобы он смог всех нас отравить, когда ему в голову взбредет?

Она встревоженно пожала плечами.

- Мадлен, если ты не дашь ему это стекло, он просто сам найдет способ его заполучить. Ты что, хочешь, чтобы он начал окна бить у тебя в доме?

Я в ужасе уставилась на нее.

- Ты думаешь, он способен на такую ужасную выходку?

Она медленно покачала головой.

- Я не думаю, что он сочтет это ужасной выходкой, Мадлен - для него это будет всего лишь еще один шаг к цели.

- Цель оправдывает средства... - мягко сказала я, прислушиваясь к себе. - Это логика дьявола.

Она молчала, глядя в пол, и я поняла, что в сердце своем она невольно согласилась со мной.

В конце недели, когда я подарила ему стекло и оловянную фольгу, мне пришлось отвернуться от его восторженного крика. Весь остаток дня он просидел в своей комнате, а вечером я нашла его окостеневшим от бешенства, поскольку у него, разумеется, ничего не получилось.

- Должен быть лучший способ, - пробормотал он, - завтра я спрошу у профессора Гизо, когда он приедет.

- Зеркала? - рассеянно отозвался профессор, когда Эрик на следующий день атаковал его на пороге. - Ну, конечно, до недавних пор для обратной поверхности всегда использовали олово и ртуть.

- Ртуть! - я увидела, что Эрик окаменел от злости. - Я не знал про ртуть!

- Это не так уж важно, - весело продолжал профессор. - Все равно этот устаревший метод доживает последние дни. Кажется, в Германии недавно изобрели новый способ. Он называется "серебрение".

- Германия, - торжественно повторил Эрик. - А далеко эта...?

Дверь столовой закрылась за ними, и я больше ничего не слышала.

С этого дня я снабжала Эрика всеми материалами, которые он просил, какой бы странной ни была просьба. Стекло, металл, орехи, болты, струны... во всех этих игрушках я ему больше не отказывала. Просто потому, что не решалась.

Я начала понимать, как опасно пытаться заткнуть кратер вулкана.

(Прошло около трех лет, и Мадлен встретила молодого врача Этьена Бари. Этьен хотел жениться на ней, но потребовал, чтобы она отказалась от Эрика. Эрик, узнав об этом, заворожил Мадлен своим голосом так, что она стала жить в каком-то полусне, и потребовал, чтобы ни Этьен, ни Мари больше никогда не приходили к ним в дом.)

День медленно тек, как и все прочие, в спокойном, бездумном безразличии. Не было нужды ни думать, ни принимать решения, и я была совершенно довольна своей новой ролью равнодушного наблюдателя.

Весь день он сидел и работал над серией чертежей совершенно необычного здания. Только по фасадам я и могла понять, что это будет дом, а не что-либо другое. Я терпеливо ждала, пока он дорисует и опять начнет играть для меня, но он с головой ушел в свой творческий порыв, и я не осмеливалась его беспокоить. Время от времени он с сердитым разочарованием сминал листы бумаги и бросал в камин. А когда Саша плаксиво завыла, требуя внимания, и дотронулась лапой до его руки, он раздраженно поднял ее, вынес в сад и запер входную дверь.

Это было настолько непохоже на него, что я даже опомнилась от своей дремоты. Я вдруг увидела его таким, каким он будет, когда станет взрослым - совершенно поглощенным погоней за совершенством, грозным и ужасающим в своей безжалостной страсти к созиданию. Этим летом ему должно было исполниться девять лет, но его уже коснулось чудовищное, непредсказуемое величие древних греческих богов. Скоро он, как и предсказывал отец Мансар, больше не станет признавать ограничений, положенных человеку Богом и обществом. Он сам себе станет законом, и его не будут беспокоить глупые вопросы вроде "что хорошо, а что плохо".

Душа, совершенно потерянная для Бога.

Было темно, когда он с усталым и удовлетворенным вздохом положил наконец карандаш. Он сразу же взглянул на коврик перед очагом и удивленно обернулся ко мне.

- Где Саша? - озабоченно спросил он.

- В саду. - Я нахмурилась. - Разве ты не помнишь, Эрик? Она раздражала тебя, и...

- Тебе не следовало выгонять ее в сад на ночь, мать. Теперь, когда она состарилась, там для нее слишком холодно.

Я сидела в своем кресле, как на скамье подсудимых, и этот странный провал в памяти меня слегка обеспокоил.

Неужели он всегда будет забывать то, что не захочет вспоминать?

Не успела я собраться с мыслями, чтобы ответить на его обвинение, как монотонное хныканье за входной дверью вдруг перешло в неистовый лай - Саша помчалась к воротам.

- Посмотрите! - раздался крик на дороге. - Это собака чудовища!

За окном замерцали фонари, и через мгновение на ворота обрушился град камней. Когда Саша издала вопль боли, Эрик вскочил на ноги и бросился к двери, но я преградила ему дорогу.

- Нет! - крикнула я. - Разве ты не видишь, что они хотят выманить тебя наружу? Если ты выйдешь к ним, они тебя убьют... Эрик!

Глаза за маской полыхали желтым бешеным огнем. Он так отшвырнул меня в сторону, что у меня дыхание перехватило. Я ударилась головой о плинтус и съежилась, оглушенная, на полу, с недоуменным ужасом прислушиваясь к мерзким воплям толпы и разгневанному голосу Эрика.

Смех и крики... высокий мужской крик боли... Сашин озверевший лай, вдруг перешедший в пронзительный вопль и оборвавшийся долгим, жалобным воем.

А потом Эриков визг безумной боли.

- Я вас убью! Я вас всех убью!

Шатаясь, я поднялась на ноги и побрела к открытой двери, но фонари уже удалялись, покачиваясь. Толпа отступила перед демонической яростью разгневанного ребенка. Эрик с усилием поднял Сашу на руки и побрел к дому, и по неестественному положению ее головы я сразу поняла, что у нее сломана шея.

Я протянула ему руку, но он прошел мимо, не заметив меня. Ошеломленная, я последовала за ним в кухню и обнаружила его на коленях перед окровавленным меховым комком. Его худенькие плечи тряслись от отчаянных рыданий.

В драке с него сорвали маску, и в свете масляной лампы я видела на его желтой коже царапины и порезы. Кровь текла у него по лицу и попадала в глаза, он поднял руку, чтобы вытереть ее, и у меня внезапно перехватило дыхание. Кровь на его рубашке была не Сашина, как я сначала подумала. Темное пятно росло, и я поняла, что он серьезно ранен.

Ледяной холод сковал меня, когда я положила дрожащую руку ему на рукав.

- Пойдем, - прошептала я. - Ты больше ничего не сможешь сделать для Саши.

- Я должен ее похоронить, - сказал он с мрачным отчаянием. - Я должен ее похоронить и спеть ей реквием.

- Ты не можешь! - в ужасе выдохнула я.

- У нее будет реквием! - всхлипнул он. - Реквием, который отнесет ее душу к Богу!

- Да, - торопливо сказала я, молча молясь, чтобы меня простили за сочувствие подобному святотатству. - Но не сегодня вечером. Тебя ведь ударили ножом, Эрик, разве ты не понимаешь? Тебе надо лечь и отдохнуть, а я перевяжу тебе рану.

- Я должен ее похоронить, - повторил он, будто не слышал ни одного моего слова. Шатаясь, он поднялся на ноги. Красное пятно у него на рубашке росло, но я знала, что не смогу отговорить его. Раненый и расстроенный, он все еще был сильнее меня, все еще мог швырнуть меня через комнату, если бы я воспротивилась его дикой решимости.

Я плакала, наблюдая, как он изо всех сил копает могилу в твердой, как камень, почве. Я знала, что он не позволит мне ему помочь, так что я присела на траву рядом с медленно коченеющим телом Саши, гладя спутанный мех и вздрагивая от хриплых звуков его затрудненного дыхания. Слушая дрожащие ноты Dies Irae, я закрыла глаза и сжала в руке распятие.

- Прости его, Отец... прости его! Он всего лишь разгневанный ребенок. Он не понимает, как грешит...

Когда все было кончено, Эрик, спотыкаясь, вернулся обратно в дом и повалился на диван в гостиной. Я распахнула окровавленную рубашку, но там было столько крови, что я не смогла сразу найти рану, и у меня началась паника.

- Мадлен!

Я с облегчением обернулась и обнаружила, что в открытых дверях стоит Этьен, со шляпой в одной руке и чемоданчиком в другой. Он двумя шагами пересек комнату и встревоженно склонился над диваном.

- Кто это сделал? - спросил он с холодной яростью.

- Не знаю. Толпа... мужчины, мальчишки... Они убили собаку. Он дрался с ними и тогда... О Боже, Этьен, это серьезно?

Он нахмурился, опытными пальцами прощупывая рану.

- Легкое не задето, ему очень повезло. Нагрей воды, пожалуйста, и принеси немного соли.

Я сделала, как он мне велел, и с беспокойством наблюдала, как Этьен умело обрабатывает рану моего сына. Он вел себя совершенно спокойно, как будто его пациент ничем не отличался от всех остальных.

Эрик лежал совершенно неподвижно, наблюдая за ним со сдержанной враждебностью.

- Вы доктор Бари? - настороженно спросил он.

Этьен коротко улыбнулся в знак подтверждения.

- Почему вы мне помогаете?

- Я врач, - сказал Этьен с совершенно неожиданным для меня ласковым терпением. - Мой долг - помогать тем, кто нуждается в медицинской помощи. Ты был очень храбрым мальчиком, Эрик. А теперь я дам тебе кое-что, от чего ты заснешь.

К моему удивлению, Эрик безропотно принял снадобье, и через несколько минут его дыхание выровнялось, а глаза устало закрылись.

Этьен закрыл свой чемоданчик и уставился на лицо на подушке. Теперь, когда он больше не прятался за барьерами своего профессионального достоинства, я увидела в его глазах жалость и недоумение. Он рассеянно взял меня за руку.

- Я еще никогда не видел ничего подобного, - медленно сказал он. - Это не простое уродство... это почти как будто... - Он замолчал в тщетных поисках слов, и я почувствовала глубокую досаду человека, который встретил нечто, лежащее за границами языка и познания.

- Ламарк открыл два закона, управляющих восхождением жизни к высшим стадиям, - пробормотал он себе под нос. - Может быть, существует еще один определяющий фактор - спонтанное изменение жизненных форм?

Его рассуждения были за пределами моего понимания. Через несколько секунд он отбросил напрасные поиски научных объяснений и обнял меня.

- Я не могу оправдывать поведение жителей деревни, но по крайней мере теперь я могу их понять. Мадлен, ты вряд ли сможешь продолжать прятать его в этом доме. После сегодняшнего случая они тебя в покое не оставят. Ради него самого ты должна позволить мне поместить его в безопасное место.

- Заведение... Сумасшедший дом?

Я закрыла лицо руками, но Этьен ласково отнял их и заставил меня посмотреть на него.

- Ты должна взглянуть в лицо правде, дорогая. Ты не можешь больше держать его в четырех стенах. Я услышал достаточно, чтобы понять, что ты уже совершенно не можешь с ним справиться. Есть ли к тому основания или нет, город боится его, и куда бы ты его ни увезла, везде будет то же самое - ненависть, преследования... насилие. Сегодня они убили собаку, в следующий раз могут убить тебя. Тебе нужно подумать о собственной безопасности... и о собственном рассудке.

- Рассудке? - обеспокоенно прошептала я.

Он мрачно покачал головой.

- Сегодня вечером ко мне приходила Мари Перро. Она очень беспокоилась о тебе, Мадлен, она умоляла меня к тебе зайти. Как ты думаешь, почему я пришел сюда без приглашения?

Я попыталась отвернуться от него, но он поймал меня за руку.

- Я не стану стоять и молча смотреть, как ты сходишь с ума из-за ошибки природы. Мне очень жаль ребенка, но я ничего не могу сделать для него, кроме как поместить его вне досягаемости невежественных людей.

- Этьен...

- Нет... послушай меня, только послушай! Позволь мне все устроить, и когда все будет кончено, мы с тобой уедем туда, где никто тебя не знает, туда, где ты сможешь обо всем забыть. Я люблю тебя, Мадлен, и я знаю, что ты любишь меня. На свете не будет никаких препятствий для нашего брака, когда ты освободишься от этого чудовищного бремени.

Эрик пошевелился на софе с сонным стоном.

- Он нас слышит? - спросила я встревоженно.

- Я бы очень удивился, если бы он нас услышал. Я дал ему достаточно опиума, чтобы он проспал двенадцать часов.

Но все равно мне было не по себе. Подхватив его чемоданчик и шляпу, я провела его в коридор и закрыла дверь, а там вручила ему его вещи и попросила уйти.

- Мадлен, - вздохнул он, - ты не слышала ни слова из того, что я сказал.

- Ох, нет, слышала, - печально сказала я. - Я слышала и поняла... и приняла решение. Если бы я сделала так, как ты предлагаешь, я бы в конце концов себя возненавидела - а через некоторое время начала бы ненавидеть и тебя. Уезжай из Бошервилля, Этьен... уезжай сейчас же и забудь меня. Это все, что ты можешь сделать, потому что я не откажусь от своего ребенка. Даже ради тебя.

Он с отчаянием поглядел на меня.

- Повитуха не имела права оставлять его в живых, - сказал он мрачно. - Если бы я принимал роды, он бы и вздоха не сделал.

Я слабо улыбнулась и коснулась его руки.

- Ты бы этого не сделал, Этьен. Ты бы спас его тогда, как спас сегодня. Ты добрый католик.

- Но плохой врач! - уныло сказал он. - Плохой врач и очень большой дурак.

Я ничего не сказала. Он с достоинством надел шляпу и открыл входную дверь.

- В конце месяца я возвращаюсь в Париж, - твердо сказал он. - Если ты за это время передумаешь, ты знаешь, где меня найти.

- Я не передумаю.

Он протянул руку и ласково коснулся моей щеки.

- Нет, - сказал он грустно, - я знаю, что не передумаешь.

Еще мгновение он с сожалением смотрел на меня, а потом шагнул с порога на тропу и ушел, не оглядываясь.

Когда я запирала дверь, в глазах у меня стояли слезы, но в движениях появилась целеустремленность - я больше не спала на ходу, как лунатик. Сон ушел, я теперь проснулась.

Вернувшись в гостиную, я укрыла Эрика одеялом. Он не пошевелился, и я решила, что он крепко спит. Странное спокойствие снизошло на меня, когда я посмотрела на него. В первый раз после его рождения я была в мире с самой собой.

Я равнодушно подняла фигурку мальчика-пастушка и поставила ее на прежнее место на камин. Больше у нее не было власти надо мной.

У меня был только один ребенок. Ребенок, чей разум я исковеркала, чью привязанность я презрительно отвергла, и чье сердце я столько раз разбивала. Но я не хотела, чтобы он умер, и не хотела, чтобы его заперли где-то далеко.

Не хотела, потому что любила его.

Больше, чем Этьена. И теперь, наконец, больше, чем саму себя.

Вернувшись к себе в комнату и посмотрев в зеркало, я увидела, что избалованной трусливой девчонки, горестно жаловавшейся на жестокость судьбы, больше нет. В первый раз на ее месте я увидела взрослую женщину.

Еще не поздно исправить то, что она натворила. Я не позволю, чтобы было слишком поздно. Завтра, у него на глазах, я соберу все его маски в кучу и швырну их в огонь.

Солнце разбудило меня теплым прикосновением к щеке.

Резко сев в постели, я взглянула на часы и увидела, что утро уже заканчивается. Накануне вечером я повалилась в постель, словно выдохшийся пловец, который доплыл до далекого берега, и проспала, как мертвая, почти двенадцать часов. Накинув халат, я поторопилась вниз, в гостиную, где все еще были опущены тяжелые занавеси.

Даже в тусклом полумраке я сразу увидела, что комната пуста.

- Эрик?

Мой голос странно отдавался в мрачном молчании, и мои шаги показались мне неестественно громкими, когда я побежала обратно к лестнице.

- Эрик, где ты?

Я распахнула дверь его комнаты.

Луч ослепительного света ударил мне прямо в лицо и заставил меня с резким вздохом прикрыть глаза рукой. Только через несколько мгновений я разглядела, откуда бьют эти беспощадные лучи. Его странная коллекция зеркал, разложенная под разными углами вокруг разбитой фигурки мальчика-пастуха, порождала такой лабиринт совершенно жутких образов, что я ахнула.

Я опустилась на колени в солнечном свете подле этого алтаря воображению ребенка и уставилась на его прощальное послание - такое понятное, такое недвусмысленное, словно оно было написано кровью на стекле. Теперь я разглядела, что фигурка не разбита, а осторожно разрезана стеклорезом на аккуратные кусочки. Я смотрела на останки казненного, который больше ничего не просил у меня, кроме похорон.

Я продолжала стоять на коленях на полу среди его немногочисленных сокровищ... архитектурная библиотека моего отца, стенной шкафчик, полный нотных партитур, сундук, набитый странной коллекцией магических приборов. Скрипка, которую я ему дала, когда ему было три года, лежала, брошенная и позабытая, около кровати. Я видела, что, уходя, он ничего не взял с собой из вещей, и была уверена, что денег из моего кошелька он тоже не брал.

Мрачный жест детской жертвы показал мне каждую мысль, которая привела его к этому последнему акту отчаяния.

Я дала ему жизнь, но теперь он решил не брать у меня больше ничего. И в могильной тишине этой залитой солнцем комнаты его последние, непроизнесенные слова звенели в моих ушах, словно звон погребального колокола.

Забудь меня...