Когда я встал, в зрительном зале неожиданно вспыхнули электрические лампы - их недавно установили - и я в ярости шарахнулся обратно в тень. Будь они прокляты, будь они прокляты! Кого там принесло? Судя по звонкому смеху, это не рабочие сцены.

Несомненно, глупенькие девушки из хора или танцовщицы-фигурантки, сбежавшие с бесконечных репетиций в танцевальный салон за сценой. В другой раз я бы просто добродушно посмеялся бы над ними, дал бы им повод с вытаращенными глазами рассказывать новую сказку, но сегодня у меня настроения не было. Я чувствовал себя страшно усталым и нездоровым. Грудь опять теснило. Пусть они уйдут и оставят меня в покое, подумал я.

В оркестровой яме прозвучала струна.

- Мег! - сказал нервный девичий голос. - Ради Бога, тебя услышат, и у нас будут проблемы. Ты же знаешь, нас сейчас здесь быть не должно.

- Ох, не будь такой трусихой, Кристина Даае, никто нас не услышит... разве что, может быть, Призрак.

- Кто?

- Призрак. Не говори мне, что ты никогда не слышала о Призраке Оперы! Дорогая, ты в каком мире живешь? Все знают о Призраке Оперы. Нет... не смейся! Это правда. Смотри... вон, видишь, ложа номер пять на первом ярусе... это его. И всегда была, насколько все помнят. Ее никогда не сдают, даже в вечера гала-представлений. Говорят, если ее сдать, весь театр постигнет ужасная беда.

- Откуда ты все это знаешь, Мег Жири?

- Неважно, откуда. Знаю, вот и все. Мы много знаем о Призраке Оперы - мама и я - но здесь об этом говорить небезопасно. А ты ради собственного блага лучше поверь мне - он не любит, когда ему не выказывают должного уважения, а когда он сердится, происходят ужасные вещи.

- Какие вещи? - В голосе второй девушки послышалась настоящая тревога.

- Ужасные вещи! - сказала Мег весело. - Действительно ужасные. Пол в нашей гримерной начинает сочиться кровью...

Наверху в ложе номер пять я удивленно моргнул. Это что-то новенькое! Маленькой Жири следовало бы писать готические романы, а не прыгать по сцене в костюмчике водяной нимфы!

-...отрубленные руки вылезают из стен и ползут по сцене, - весело продолжала Мег, - а люди просто исчезают, а потом их находят мертвыми. Как Жозефа Буке.

- Я думала, что этот бедный человек повесился.

- О, да это просто управляющие так сказали, чтобы предотвратить панику. Все, кто хоть что-нибудь знает, соглашаются, что его убил Призрак Оперы.

Я нахмурился. Это мне уже не так понравилось. Лучше бы маленькая Мег попридержала язычок. Я сделал так, чтобы ее перевели в корифейки, и мог с тем же успехом отменить это назначение, когда буду сегодня вечером говорить с Полиньи.

- Ну конечно, он не всегда сердится, - рассеянно сказала Мег. - Иногда он бывает очень добрым... знаешь, я бы не должна была этого говорить, это секрет, но он был очень великодушен к маме и ко мне - он дал мне шанс, заставил месье Полиньи обратить на меня внимание.

Притаившись в своем укрытии, я решил не делать Мег ничего плохого. Она была всего лишь ребенком - глупым, болтливым, безвредным ребенком, и понятия не имела, что раздражает придирчивое, стареющее чудовище...

- И знаешь, Кристина, он не в первый раз вмешивается в назначения на роли. Мама говорит, что Призрак Оперы знает о музыке все, и что месье Полиньи полностью полагается на его суждения. Почему бы тебе не спеть для него? Где бы он ни был, он тебя услышит. И, может, он и для тебя что-нибудь хорошее сделает.

- Не говори глупостей, Мег! - голос девушки вдруг зазвучал встревоженно.

- Ты его боишься?

- Нет, конечно, нет! И вообще, я не верю ни одному слову из того, что ты мне про него наговорила!

- Веришь! Побелела, как полотно!

- Я думаю, нам следует уйти.

- Ох, Кристина, ты всегда такая серьезная, с тобой скучно! Слушай, мама говорит, что "Фауст" - любимая постановка Призрака Оперы. Ты знаешь роль Маргариты, верно?

- Да, но я не...

- Ох, не будь такой трусихой! Спой для Призрака, Кристина. Пусть он тебя услышит! Кто знает, что может из этого выйти.

Похоже, девушка до смерти перепугалась, и мне вдруг стало ее жалко. Если она не выдержит запугиваний маленькой Жири, примадонна из нее не получится - да она, может, и петь-то толком не умеет. Но я в любом случае могу послушать, мне все равно больше нечего делать, а если она окажется совсем плоха, я всегда могу заткнуть уши.

Я снисходительно откинулся в кресле. Неумелые пальцы Мег взяли первые аккорды, и я приготовился к тихому разочарованию.

Когда девушка запела, я вскочил с кресла, как будто положил руку на оголенные провода и получил смертельный удар током.

О, как странно!
Словно заклинание, вечер опутал меня!
И я не ощущаю тревоги -
Одно лишь томное очарование.
Его мелодия меня обнимает,
И сердце мое покоряется...

О, безусловно, это было больно, невыносимо больно... но у меня не было желания заткнуть уши!

Идеальный слух, кристальная чистота тона, сильный звук во всех регистрах... девушка обладала почти совершенным инструментом!

Но у нее не было воли, чтобы играть на нем!

Я никогда еще не слышал такого голоса - настолько нежного и верного, и в то же время совершенно неживого. Ее безграничный потенциал был практически незатронут, лежал, словно богатая золотая жила, под мертвым грузом удушающего безразличия. Только безупречная техника, и все. Она пела без души - ни экспрессии, ни радости, ни печали... ничего! Как будто необыкновенно талантливый зомби!

С этой девушкой произошло что-то ужасное - почти полное угасание духа. Вот почему ее голос подействовал на меня, словно крик в темноте. Она медленно умирала там, на сцене, тонула в звуке... Я больше не мог ее слушать. И не стоило думать, во что я мог бы превратить этот прекрасный, безжизненный голос, если бы у меня была возможность работать с ним.

Но сначала, подумал я, надо ее увидеть. Я должен узнать, как она выглядит, чтобы больше никогда ее не услышать. Второй раз наверняка сведет меня с ума!

Отбросив свою обычную осторожность, я выглянул из-за занавеса.

И нож, которого я смутно боялся все эти месяцы, по самую рукоять вонзился мне в горло.

Ее имя было незнакомым и чужим.

Но сама она не была мне незнакома.

Я знал эту девушку...

Лампы в зале давно погасли. Стояла тишина.

Я долго просидел в том кресле в ложе номер пять, ощущая тупое безразличие ко всему на свете и рискуя быть обнаруженным. Мне казалось, что меня выпотрошили. Я дрожал с ног до головы и не мог отдышаться.

Это галлюцинация, говорил я себе, просто оптическая иллюзия, созданная электрическим светом и моим беспокойным разумом. Морфий медленно разрушал мой мозг и затягивал меня в болото бессвязных грез.

И все же я знал, что я видел!

Я не мог дожидаться Полиньи, надо было отложить разговор до другого раза, когда ко мне вернется способность соображать. Мне нужно было поскорее убраться оттуда, вернуться к себе в логово, заползти туда и спрятаться, как смертельно раненное животное.

С самого начала своей жизни в Опере я еще ни разу не бегал по театру так неосторожно. Я мчался по коридорам, не разбирая дороги, не пытаясь прятаться и не задумываясь о том, что меня могут увидеть. Левая рука у меня так онемела, что я долго не мог привести в действие механизм на третьем уровне подвалов. Я царапал камень со слезами бешенства и в кровь ободрал пальцы, прежде чем камень наконец послушался моего неуклюжего прикосновения и впустил меня в мое убежище.

Я поклялся, что больше никогда не поднимусь на поверхность земли. Я останусь здесь, словно рак-отшельник в своей раковине, и утоплюсь в своей музыке. Где-нибудь в лабиринтах своего разума я найду могилу, достаточно глубокую, чтобы похоронить эту постыдную тоску. А если я буду рыть быстро- быстро, как безумный крот, может, я сумею убежать от боли... невообразимой боли!

И все же мой драгоценный дом пугал меня. Я словно впервые увидел, что моя комната - погребальная камера, а моя кровать - гроб.

Гроб!

Куда бы я ни посмотрел, увиденное наполняло меня ужасом. Я с холодным недоверием уставился на жилище трупа.

Что я здесь делаю, в этой могиле? Я жив! Я жив!

Я жив, и я никогда раньше не жил.

Айеша спрыгнула с органа, чтобы поприветствовать меня. Но в тепле ее маленького мягкого тела не было утешения. Прикосновение ее меха было только ужасной насмешкой, и я с омерзением и отчаянием отвернулся от нее.

Все мое существование рушилось, словно дом без фундамента при первой дрожи землетрясения.

Я вдруг увидел, что для меня здесь ничего не осталось.

Ни убежища.

Ни места, где можно было бы спрятаться.

Ад - это не место, это состояние души и тела. Ад - одержимость голосом, лицом, именем...

Я был одержим Кристиной Даае, отчаянно, мерзко одержим желанием обладать тем, чего мне обрести было не суждено. Мне казалось, что я полсотни лет проспал, а теперь наконец проснулся и испытываю муки жуткого голода.

Я пытался устоять, пытался посмеяться над своей слабостью, пытался убедить себя, что в моем возрасте испытывать юношеское томление совершенно недостойно. Я должен был выбить эту непристойную страсть из своего ненавистного тела.

Я немилосердно истязал себя. Я купил зеркало и заставлял себя смотреть в него без маски, я воздерживался от морфия до тех пор, пока не превращался в трясущуюся развалину...

И все же я хотел ее...

Я начал лгать себе, дурачить и обманывать ту часть моего "я", которая кричала, что этого не может быть, что этого не должно быть.

О, да, - лукаво говорила другая, только что пробудившаяся часть моей души, - я все знаю об этом, я давным-давно это принял, честное слово, я хожу наверх, только чтобы повеселиться... Можешь мне поверить, я буду благоразумен. Разве я когда-нибудь бывал неблагоразумен? Разве я хоть раз тебя подвел, заставил тебя меня стыдиться? Я думаю, ты можешь положиться на мое слово, я буду хорошо себя вести.

Он был очень силен, этот новый я, своенравен, как дикий жеребец, и ужасно умен. Я невольно начал прислушиваться к его коварному шепоту.

Ты всего лишь хочешь ее увидеть, вот и все, просто увидеть. Что в этом плохого, трусливый дурак? Вот слушай... Я тебе расскажу, что нам следует сделать...

Вот так я принялся пускаться на хитрости, чтобы получить возможность видеть Кристину.

В ее гримерных происходили разные мелкие неприятности, и в конце концов ее устроили именно там, где надо было мне - в заброшенной комнате в конце пустынного коридора, где я много лет назад устроил за огромным зеркалом потайную дверь, открывавшуюся с помощью системы противовесов. Зеркало скрывало старый проход коммунаров, ведущий к озеру. Тесная, неудобно расположенная комната была очень непопулярна у артистов. Говорили, что в ней живет дух - я много кого выгнал оттуда своим искусным чревовещанием.

А теперь я был счастлив, что Кристина приходит в эту комнату и сидит за стеклом, которое для нее было зеркалом, а для меня - окном. Каждый вечер я стоял в проходе коммунаров и любовался ею, пока костюмерша причесывала ее прекрасные темные волосы. Я видел, как она невидяще смотрела в маленькое зеркальце на тумбочке. У нее все время было далекое, задумчивое выражение глаз, всегда грустное, как будто она все время пыталась увидеть что-то, навеки скрытое от нее. Перед началом спектакля она часто сидела неподвижно, прижав руки к вискам, словно внимательно слушая чей-то неслышимый голос. Я уже знал, что у нее некоторое время тому назад умер горячо любимый отец, и она все еще оплакивала его уход. Ее тихая, сдержанная и все же бесконечная печаль вызывала у меня мучительное желание утешить ее, когда я на нее смотрел.

Я знал, что эта девушка сама по себе не выживет. Мир раздавит ее, даже не заметив. Злобные соперницы, недобрые критики, безжалостные управляющие и сомнительные патроны... Я сжался от боли. Если Кристину некому будет защищать, беспощадная профессия актрисы уничтожит ее.

Как жестоко знакомы были мне ее черты! Печаль охватывала меня, когда я на нее смотрел. Прекрасный цветок, увядающий среди пышно разросшихся сорняков. Я хотел забрать ее в лабиринт под Оперным Театром, спрятать от всего света, чтобы никто не смог ее найти, причинить ей боль... отобрать ее у меня. Я мог бы сделать так, чтобы этот цветок пышно расцвел - и я знал, что могу это сделать - если бы только я осмелился протянуть руку и вызволить ее из бесплодной, едкой почвы, которая душила ее талант.

Украсть ее... тайком похитить ее...

Какое безумие!

- Уходите! - резко сказала она однажды вечером костюмерше.

- Мадемуазель!

- Уходите, уходите, уходите!

Я в тревоге замер за зеркалом, когда Кристина влетела в комнату и с размаху уселась на маленькую табуреточку у гримировального столика. Я уже несколько недель наблюдал за нею, но не думал, что она способна на такую вспышку гнева, не хуже любой примадонны. Что-то произошло, что-то вывело ее из ее обычной апатии, что-то вызвало румянец на ее бледных щеках.

- Животное! - воскликнула она, когда костюмерша, явно потрясенная не меньше меня, вышла из комнаты. - Эта толстая корова... эта злющая толстая корова... Я пою вовсе не как хромой воробей, нет! Чтоб у тебя желваки выросли на голосовых связках, Карлотта... Гнусная жаба, чтоб ты квакала каждый раз, как откроешь рот!

Я почти улыбнулся этой великолепной фантазии, и мне даже захотелось крикнуть "браво!", но тут Кристина вдруг опустила голову на стол и расплакалась, как дитя.

- Нет, не надо, - сокрушенно прошептала она. - Я не хочу никому зла, да простит меня Бог. Я знаю, это правда... я не умею петь, и не умела никогда. О, папа, зачем ты обещал мне то, что никогда не сможешь сделать? Никакой Ангел Музыки меня не ждет. Ангела Музыки нет и никогда не было. Зачем ты лгал мне... почему ты мне просто не сказал, что из меня никогда не выйдет ничего путного?

Кровь моя начала жарко пульсировать, по венам пробежал огонь возбуждения.

Она хотела Ангела Музыки. Ангела, который поможет ей поверить в себя.

Некогда я был Ангелом Рока для ханум. Ничто на свете не могло помешать мне стать Ангелом Музыки для Кристины. Я никогда не смогу стать для нее человеком, настоящим, дышащим, живым человеком, который просыпается рядом с ней и тянется к ней...

Но я мог быть ее ангелом.

Мой голос - моя единственная красота, моя единственная сила, моя единственная надежда. И мой голос откроет мне волшебные врата в ее жизнь. Я не мог украсть ее тело - но я мог украсть ее голос и навсегда сплавить с моим. Я мог взять ее голос в руки, вылепить по своему вкусу и разумению и сделать своим навсегда - одну, маленькую ее часть, которой никто другой никогда не будет владеть. Нужно было только разрушить стену молчания.

Мягко, бесконечно мягко я запел старинную цыганскую песню. Пустотелые кирпичи покорно несли к ней мой голос, и он окутал ее, просочившись в ее разум и запятнав ее душу тьмой.

Я смотрел, как ее тело осознавало присутствие моего голоса. Словно змея, покорная свирели заклинателя, она медленно поднялась и протянула ко мне руку. В ее глазах были радостный трепет, недоумение и узнавание... как будто она всю жизнь ждала этого откровения.

Она опустилась на колени перед огромным зеркалом с таким смирением и благоговением, что я замолчал, ошеломленный.

Я знал, что пути назад нет.

Куда бы ни вела темная тропа, мы оба были обречены идти по ней до конца.