- Покатаешься на велосипеде? - спросил Эрик.

- Сегодня меня тянет к верховым прогулкам, - засмеялась дочь. - Небось, Уховёртка застоялась в конюшне, ждёт не дождётся, когда ей как следует размяться позволят.

- Морковку ей захватить не забудь.

- Спасибо, папа, не забуду.

Речь шла о лошади, в судьбе которой Лакосты принимали самое непосредственное участие.

Четыре года назад она носила изысканное имя Бель-Флёр и выступала в цирке, исколесившем пол-Франции. Она зарабатывала на жизнь, предоставляя свою широкую спину не только ловкой наезднице, но и - за соответствующую плату - всем желающим, среди которых преобладали дети, в том числе Кларисса и Александр Лакост.

Очередной приезд в их город оказался последней ступенькой в её цирковой карьере - в конюшне вспыхнул пожар. Местный ветеринар как раз был у Лакостов - у Сенэра нарывала лапа, - когда за ним прислал хозяин цирка. Услышав, что случилось, Эрик пошёл вместе с ветеринаром - ему сразу вспомнился давний опыт: в балаганах он научился, помимо многого другого, ухаживать за лошадьми и лечить их - животные представляли ценность.

Светло-серая кобыла сильно пострадала, у неё был сильно обожжён круп и практически сгорел хвост. Ветеринар готов был сделать ей укол и навсегда избавить от страданий, но Эрик остановил его...

Когда раны стали заживать, хозяин цирка всё порывался расцеловать мсье Лакосту руки. Наконец выздоравливающая лошадь отбыла вместе со всей труппой... чтобы через полгода вернуться и обосноваться в городке окончательно: после ожога на её теле остались глубокие рубцы, а от хвоста - только два пучка щетины, и хозяин решил, что выпускать подобное существо на арену - только портить реноме своего заведения.

Более того, он счёл нужным подать именно в местный суд жалобу на мошенника, пообещавшего вылечить лошадь и ни слова не сказавшего о том, как она будет выглядеть после лечения.

История эта изрядно повеселила жителей города, но сочувствие всё же было на стороне мсье Лакоста и несчастной лошадки: вот, мол, какова человеческая благодарность.

В итоге суд уведомил истца, что ему придётся уплатить только издержки и никакой компенсации ответчику, если тому отдадут лошадь в собственность. На том и порешили. У Лакостов конюшни не было, но в конторе дилижансов согласились приютить кобылу, - какой бы ни был у неё зад и хвост, она вполне могла быть полезна, - и предоставляли её в распоряжение Лакостов по первому требованию.

А новое имя ей придумал Александр:

- Ну какая она теперь Бель-Флёр? Тоже мне, Прекрасный Цветок! Настоящая уховёртка с двумя хвостами.

Дня через три никто в городе уже не звал кобылу иначе. Да и сама она очень быстро освоилась с новым именем.

Кларисса спустилась в тёмно-коричневой амазонке и в шляпке с золотистой вуалью, помахала рукой отцу и вышла. Пока она не скрылась за дверью, он смотрел ей вслед.

Статная, изящная фигура, лёгкая походка, длинные густые светло-рыжие волосы собраны сзади в пышный пучок, рассыпающийся по спине... Такую любому захочется обогнать, чтобы поскорее взглянуть ей в лицо.

И что будет потом? Неужели в лучшем случае - жалость и сострадание?

Сколько раз он запрещал себе эти мысли - похоже, только для того, чтобы они приходили снова и снова, становясь всё настойчивее. Не лучше ли перестать закрывать глаза на реальность и постараться как следует подумать, чего он хочет для своей дочери - и чего они в силах добиться?

Он уже добился, - вместе с Кристиной, конечно, - чтобы Клариссу не преследовала ненависть и отвращение, какое довелось испытать в юности ему. Отсутствие ненависти, простая возможность сосуществования с людьми представлялась настоящим счастьем. Он так и привык на людях без маски не показываться, а с Клариссой любезно здороваются, встречают её улыбками. Но неужели это всё, на что она может рассчитывать?

... Мужчине в этом смысле всё же легче. Он всегда может получить хотя бы то, что можно купить за деньги, - всё дело в цене. Самого Эрика продажная любовь никогда не интересовала, но то он, - исключение, подтверждающее правило. Он раз в жизни потребовал от любви всего - и получил.

Но чем помочь девушке, если ей, возможно, предстоит прожить жизнь, не вызвав ни в ком ничего, что может хотя бы показаться любовью? Что для неё лучше было бы - обман, краткая иллюзия... или полная пустота?

Думает ли сама Кларисса об этом? В теории о физической стороне любви она знает всё, а теперь и Алекс тоже, - этот вопрос Кристина решила с помощью своего такта и медицинских книг, имевшихся в доме.

А что дочь чувствует?.. Он не мог бы сказать, применяет ли она сюжеты опер, партии из которых так усердно разучивает, к себе - хоть в какой-либо мере. Они никогда не говорили об этом. Он употребляет только третье лицо, разъясняя ей чувства героинь, которые ей предстоит выразить, - и ей это удаётся. Теперь и сама она с таким увлечением рассуждает об их страстях. Об Амнерис, например, она однажды сказала:

- Она, по-моему, пока просто не выросла. Любишь - спасай, ненавидишь - убивай. А это - мол, будь со мной, тогда жив останешься, - всё равно как маленький ребёнок заявляет: "я с тобой играть не буду, если ты водишься с ним или с ней". Только взрослый ребёнок больше зла причинить может - силы-то больше. В данном случае - власти.

И добавила:

- Если бы Радамес согласился, поняла бы она, что это не любовь, что она его купила - пусть и не за деньги? Неужели ей этого было достаточно - заполучить любимого угрозами?

И как только додумалась?

Кристина при этом разговоре не присутствовала, чему Эрик, по правде говоря, был рад. Даже сейчас.

Что подсказало дочери такую мысль - на семнадцатом-то году, при её образе жизни? Разве что книги. По-настоящему уметь читать тоже дано немногим. Но настоящей жизни это не заменит...

Тот год, когда ей было двенадцать и она заняла твёрдое место в церковном хоре, оказался богат на свадьбы. Добрейшая мадам Матиас, выдавая замуж свою дочь Жюльетту, выразила Клариссе надежду, что её голос украсит церемонию венчания. Как вспыхнуло радостью лицо девочки тогда! Дважды её просить не надо было, она с головой ушла в репетиции, - и когда потом супруга мэра сказала ей несколько слов благодарности, Кларисса весь день просто сияла.

- Слава Господу, чужие свадьбы не тяготят её, - сказала потом мужу Кристина.

"Пока..." - подумал тогда он - и был уверен, что жена об этом догадалась. Да не подразумевала ли и сама она именно это?

... В тот же год состоялась ещё одна свадьба. Кристина показала мужу объявление в "Монд", не зная, что Эрик, читавший газету первым, уже видел его.

"Граф Рауль де Шаньи и мадмуазель Мари-Виктуар-Доминик де Тронглен".

- Дай Бог им счастья, - сказала Кристина с едва заметным вздохом облегчения.

Счёты с прошлым были покончены.

Что же до Клариссы, то её пока что каждое новое известие о свадьбе знакомых действительно наполняло радостным волнением. Она всякий раз с удвоенным старанием принималась репетировать свою партию для предстоящего венчания.

В позапрошлом году - перед свадьбой старшего сына прокурора - Алекс, приехавший домой из лицея, принялся в очередной раз подтрунивать над энтузиазмом сестры и сказал:

- Смотри, сама замуж выходить будешь - не перепутай, к алтарю иди, а то на хоры по привычке заберёшься!

Кларисса захохотала так же весело, как брат. А родители невольно переглянулись, прежде чем засмеяться.

... Вроде бы она и сейчас не хмурится, читая в газетах извещения о бракосочетаниях. Даже как-то вслух пожалела, что, мол, что-то уже порядочное время в их городе никто не женится и не выходит замуж, да и крестин давно не было.

Дай-то Бог ей подольше сохранить эту способность радоваться чужому счастью - тем более удивительную, что оперный жанр не очень-то благосклонен в этом смысле к её голосу. Ей, конечно, под силу и многие партии, считающиеся сопрановыми, но всё же существуют амплуа, - и если у неё есть хоть какой-то шанс, то в качестве контральто либо меццо. А меццо-сопрановые партии счастливых влюблённых по пальцам можно перечесть - вековая традиция связывает этот голос со страдалицами и ревнивицами. Он и сам не отошёл от этой традиции - в "Давиде" именно такая роль для меццо, оттеняющая главную женскую партию, которую он, конечно, создавал, думая о голосе Кристины - или хотя бы о подобном ему.

Есть ещё, конечно, контральтовые партии мальчиков... и старые героини... Вот тут-то и остаётся главная надежда - у той же Азучены может быть какой угодно нос. Или у Ульрики в "Бал-маскараде", у Пиковой дамы Чайковского...

Однако через что надо пройти, прежде чем добиться хотя бы одной такой роли?

Кларисса заведомо не будет соперничать с другими певицами по части мужского внимания, отбивать у них поклонников, - может, это в каком-то смысле облегчит ей карьеру, избавит от интриг?

Что за наивность. Ему ли не знать, что значит покровитель - назовём это так - для сценической карьеры девушки, женщины... Не от подобной ли участи стремился он спасти Кристину - чтобы поставить её перед иным выбором.

Если бы она выбрала не его, Клариссы вообще не существовало бы. И вот теперь он мечтает для своей дочери именно о том, чего добился для её матери - и сразу же отнял!

А ведь Кристина ещё маленькой девочкой покоряла толпы крестьян на ярмарках - кроме голоса, у неё было лицо, которое ей это позволяло. У Клариссы на её месте не было бы никаких шансов - какой бы голос ей ни был дан Богом.

К чему же он пришёл?

Стоило ли все эти годы лелеять её талант и радоваться каждому новому успеху? И зачем было ему весь последний год переписываться кое с кем из преподавателей Консерватории - если теперь он думает вот так?

Он почувствовал лёгкое прикосновение к своей ноге, услышал слабый звук.

Сенэр - ему шёл уже двадцать первый год - был больше не в состоянии запрыгнуть человеку на колени сам. Эрик поднял кота, усадил и принялся гладить. Животное благодарно замурлыкало.

Старость. Никто не властен над ней...

... Конечно, Кристина переживёт его надолго, - иначе и быть не может. Но по законам природы Клариссе предстоит в конце концов хоронить и мать. У брата, надо думать, будет своя жизнь, своя семья.

Свой дом.

А какой дом будет у неё? Назовёт ли его ещё кто-нибудь своим домом?

Кларисса чуть сдавила пятками бока Уховёртки, и лошадь перешла на лёгкий галоп. Окраина городка осталась позади. Проскакав немного по дороге, она свернула в дубовую рощу и медленно тронула лошадь по тропинке к берегу реки - это было одно из её любимых мест.

Но, кажется, там уже кто-то есть... Её ухо уловило два голоса - женский и мужской.

"Чёрт!" - выругалась она исключительно про себя - никто от неё таких слов не слышал, но она иногда их находила весьма уместными, в чём пока не признавалась даже отцу.

Какая-то парочка устроила свидание на её любимом мысе - ну что ж, остаётся только не мешать.

Она развернула лошадь - и тут услышала громкий вопль.

Кларисса невольно вздрогнула... Когда-то отец спешил увести её подальше, стоило им услышать в лесу такие крики - что время от времени случалось. Она, маленькая девочка, думала, что там происходит что-то страшное и папа боится за неё. Теперь она знала, что даже крик "помогите" может быть вовсе не зовом на помощь, - уж скорее наоборот. Её лицо перекосила саркастическая улыбка. Она хотела подхлестнуть Уховёртку, как вдруг...

- Помогите! - долетел до неё женский вопль. И потом: - Не надо! Не надо! Боже! Нет! - и столь же внезапно вопль оборвался.

Это был действительно крик о помощи.

Кларисса резко развернула лошадь и погнала её так быстро, как только можно было на этой тропинке.

Услышав её приближение, тот - иначе она и спустя долгое время не называла его даже в мыслях - резко вскинулся.

Она встретила взгляд насильника, животного, потерявшего человеческий облик...

Потом - дикий звериный рёв...

Мгновение - и вот "тот", бросив свою жертву, уносится прочь по берегу реки, не переставая вопить.

Кларисса услышала собственный голос, но что именно кричала она, бросившись на лошади преследовать его, - она потом вспомнить не могла.

Он оглянулся.

И с новым воплем полетел вниз с обрыва.

Она резко натянула поводья.

На месте она задержалась не долее секунды. Развернулась и поспешила туда, где осталась та несчастная...

- Софи? - воскликнула она, склоняясь над лежавшей.

Дочка хозяина зеленной лавки, хорошо ей знакомая, - хотя сейчас её распухшее, окровавленное лицо было неузнаваемо, - смотрела на неё затравленным, ошеломлённым взглядом.

- Мамзель Лакост... - едва слышно простонала она, попытавшись подняться и хоть как-то поправить растерзанное платье. - Господи, господи... - девушка бессильно повалилась на траву.

Сесть на лошадь она не могла, а Клариссе, конечно, было не под силу поднять её. Каждый шаг давался бедняжке с невероятным усилием. Добраться так до городка нечего было и думать. Оставалось одно. Кларисса чуть не на себе доволокла Софи до густых зарослей орешника, уложила на землю и накрыла своим плащом. Та умоляла не покидать её.

- Тсс! - оборвала Кларисса её стоны. - Молчите, поняли? Я вернусь быстро.

И пришпорила Уховёртку.

Ещё из-за кустов, скрывавших дорогу, она услышала знакомый стук колёс - это была коляска, возившая приезжих со станции.

- Стойте! - закричала она, вырываясь на дорогу и направляя лошадь наперерез. - Помогите...

- Мадмуазель Лакост? - удивился кучер, натягивая поводья.

Его пассажир приподнялся и тоже спросил:

- Мадмуазель Лакост?

- Мсье Левайян?

- Вы тоже узнали меня?

- Помогите, пожалуйста!

- Что с вами?

- Не со мной! Там девушка... пострадала.

- Травма? - выражение его лица изменилось, и он быстро спрыгнул на землю, прихватив свой чемоданчик. - Я врач. В чём дело?

- Вы сможете сесть в седло позади меня? - спросила Кларисса.

- Давайте лучше править буду я.

- Вы не знаете этой тропы! - возразила она.

Тогда он подал ей чемоданчик, подтянулся и уселся в седле за её спиной, бросив кучеру: "Подождите".

Марк-Антуан Левайян ехал к дяде-антиквару по вполне тривиальной причине - надеясь одолжить денег для начала самостоятельной жизни. Прошедшие шесть лет для него были прежде всего годами упорного труда. Теперь ему исполнилось двадцать семь, университет он окончил превосходно, и профессор, в чьей клинике он, пройдя общий курс, стал специализироваться по кожным болезням, предложил ему стать компаньоном.

Мсье Мартенель в ответ на письмо племянника предложил ему приехать и всё решить на месте. Мадам Мартенель сочла нужным приписать, что, мол, Марк за шесть лет ни разу не выбрался навестить их, своих единственных родственников во Франции, пока ему не понадобились деньги. Прочитав это, он только усмехнулся, но затем серьёзно задумался...

... Глупо бояться. Сколько времени прошло. Он иногда справлялся в письмах к дяде о семье Лакостов - совершенно формально, как и о других, - и старик отвечал несколькими словами. И приехать предложил как ни в чём не бывало. Уж он бы предостерёг, если бы с этой стороны могла возникнуть какая-нибудь... неприятность.

Он, Марк, в конце концов, был тогда юнцом, ещё несовершеннолетним даже. И искренне сочувствовал бедной девочке, - во всяком случае, так он думал сам, - особенно когда задумывался о контрасте между её очаровательной матерью и ею самой. И разве бы он сравнил её с "маленькой смертью", подозревай он хоть на миг, что она может слышать? Письмо отца Лезерье, полученное уже в Париже, просто сразило его. Но ведь ничего не случилось. Тем более, она не знает, что это был он. Она поёт в церковном хоре, занимается музыкой... Всё обошлось, - повторял он себе все эти годы, когда вспоминал.

Да, эта история научила его как следует думать, прежде чем говорить. Надо же было тогда разболтаться в дядюшкиной лавке, что старому уроду Лакосту стоило бы задуматься, прежде чем связывать свою судьбу с судьбой прелестной женщины, - а мадам Лакост произвела на Марка сильное и необычное впечатление... И в следующее мгновение её муж собственной персоной позвонил у двери лавки.

Бедный дядя, как он трепетал тогда, буквально заслоняя своего незадачливого племянника от самой настоящей опасности, - антиквар в этом не сомневался. Левайян никогда не видел этого Лакоста, но со слов Мартенеля проникся уверенностью, что тот, во-первых, способен на гораздо более сильные чувства, чем большинство людей, а во-вторых, умеет заставить считаться с собой - надо думать, иначе как бы он вообще мог жить? - и не смирится с оскорблениями.

Вот и подумаешь после такого, стоит ли показываться на глаза людям, которым ты, сам того не желая, причинил изрядные страдания. Понадобились годы, чтобы он набрался смелости хотя бы спросить о Лакостах в письме к дяде, - до того сам мсье Мартенель ни разу не упоминал о них.

Но теперь, когда Марк подъезжал к городку, страха уже не было. Он думал о Кристине Лакост, как о предмете юношеских грез, которые проходят безвозвратно, - но вспоминаешь их с улыбкой всю жизнь. А что касается девочки - хотя теперь это должна быть уже взрослая девушка, - одно недавнее знакомство зародило у него в голове некую идею... вот он и разберётся на месте, имеет ли смысл об этом заговаривать.

О чём он уж никак не думал, так это о подобной внезапной встрече на дороге.

Кларисса сидела в коляске, положив голову Софи себе на колени, и тихо переговаривалась с доктором Левайяном, ехавшим рядом на Уховёртке. Дом Лакостов был ближайшим на их пути, и спутник Клариссы предложил пока поместить пострадавшую у них, чтобы не везти через город:

- Шум, конечно, всё равно поднимется, - заметил он вполголоса. - Но хотя бы пока. Я потом позову доктора Морреля. И родным сообщу. И в жандармерию... Она говорит, что не знает этого... человека.

- Я тоже раньше его не видела.

- Так сейчас вы его видели?

- Он убежал от меня, - она взглянула ему в глаза, - и упал с обрыва.

- Упал с обрыва?

Она медленно наклонила голову.

К дому они подъехали в молчании.

Александр, встретивший их у калитки, не успел даже удивиться толком, - сестра приказала ему замолчать.

Левайян остался ждать у коляски, пока Кларисса не вернулась вместе с родителями.

Кристина первой протянула руку:

- Здравствуйте... доктор.

- Мадам Лакост, - он ответил на её рукопожатие и повернулся к Эрику: - Здравствуйте, мсье Лакост.

Тот после секундной паузы молча кивнул.

- Извините, что приходится обременять вас... - начал было Левайян.

- Ради Бога, - перебила Кристина, - давайте скорее поможем ей.

Двое мужчин подняли больную и понесли в дом.

Когда молодой врач вышел из комнаты, где уложили Софи, Эрик ждал его в коридоре:

- Доктор Левайян!

- Да.

- Могу я рассчитывать, что вы исполните мою просьбу? - его тон скорее напоминал приказ.

- Я догадываюсь, - ответил Левайян. - Я сам собираюсь говорить, что мадмуазель Лакост нашла Софи Дюпре в лесу, избитую, - одну.

- Вы правильно поняли.

- Мадмуазель Дюпре подтвердит. Я сказал бы вам об этом.

- Благодарю вас.

- Не за что.

К вечеру весь городок, конечно, был в курсе. Но, прежде чем её увезли в больницу в Лион, злосчастная Софи чувствовала себя у Лакостов всё-таки спокойнее, чем пришлось бы ей в собственном шумном семействе. О ней и так судачили, и, надо сказать, не без оснований. Однако зачем бы она ни отправилась в лес в тот день, никому не пожелаешь наткнуться на преступника, которого, как оказалось, разыскивали уже за несколько изнасилований на территории двух округов. Девушка отчаянно боролась с ним, и появление Клариссы спасло её от участи, постигавшей другие жертвы. Но Софи была сильно избита, у неё оказался сломан нос.

А "того" нашли под обрывом, близ места преступления, - со сломанной ногой он далеко уползти не мог. Он не сопротивлялся, когда его брали, а рассудок его был явно помрачён, - он не мог толком описать, что же такое гналось за ним... В конце концов его упрятали в сумасшедший дом, - такой исход по понятным причинам устраивал всех, кто имел касательство к этому делу.

Журналисты всё же кое-что пронюхали - ведь о предыдущих преступлениях газеты уже писали, загадочный бред пойманного насильника тоже не остался без внимания. Но Софи говорить о случившемся отказывалась; ссылки на доктора Левайяна появились в нескольких газетах, но имя жертвы ни разу не упоминалось, а о Клариссе просто не было ни слова.

Несколько дней родители не выпускали её из дома. Кристина, разумеется, ни словом не осуждала дочь, но всякий раз трепетала при мысли, что та так безрассудно кинулась навстречу неведомой опасности. Александр, будь его воля, разнёс бы весть о подвиге сестры на весь мир, но его просили не болтать, - и он героически молчал. А уж Эрика просто раздирали самые разные чувства, среди которых на первом месте был всё же страх. Не о том, что "могло бы случиться". О том, что случилось на самом деле.

А Марку-Антуану Левайяну вновь и вновь виделись два лица.

Лицо девушки, явно привыкшей к успеху у мужчин, - искалеченное, искажённое болью и страхом. "Доктор, я навсегда такой останусь?" - спрашивала она его.

И совсем другое лицо, выражавшее совсем иные мысли и чувства, среди которых был тогда и страх, но не за себя...

Лицо, само уродство которого спасло другого человека.

За эти дни он однажды зашёл поговорить с родителями Клариссы Лакост, но её самой не увидел, - понятно, почему она предпочитает пока укрыться дома. Он не собирался специально доискиваться встречи с ней.

Она-то, думалось ему, никогда не задаст никому вопрос, который вновь и вновь повторяла Софи Дюпре.

Он медленно шёл по направлению к церкви. Из-за угла дома показалась женская фигура - тоже явно молодая, судя по стройности и грации движений. Этой, надо думать, не приходится беспокоиться по поводу своей привлекательности...

Мгновением позже он понял, кто идёт впереди, - тогда он смотрел ей вслед, когда она спешила к дому.

И окликнул:

- Мадмуазель Лакост?

Девушка замерла как вкопанная.

- Это я, доктор Левайян, - поспешил сказать он.

Она медленно повернулась к нему, словно всё ещё не узнавая, затем сделала шаг навстречу:

- Здравствуйте, доктор, - и протянула руку, которую он на секунду придержал и отпустил:

- Как поживаете, мадмуазель?

- Спасибо, у меня всё хорошо...

Он, вероятно, подумал, что она его испугалась.

Может, так и было... в самый первый миг, когда он окликнул её со спины.

Раньше такого никогда не бывало.

Десятки людей приветствовали её при встрече, улыбались, кланялись, смотря в глаза.

Но она не припоминала, чтобы кто-то звал её... искал разговора с ней, когда сама она этого человека не видела и могла пройти мимо, не узнав, что кто-то есть поблизости.

Кроме, конечно, родных... да ещё отца Лезерье. Но он звал её по имени.

Поэтому ей и потребовалось время, чтобы отозваться на слова "мадмуазель Лакост", неожиданно прозвучавшие сзади.

Доктор Левайян предложил проводить её до дома священника.

Показалось ли ему или отец Лезерье действительно на миг поднёс палец к губам, когда девушка не смотрела на них?

Аббат явно не забыл ту историю шестилетней давности.

Но неужели этот умный человек мог подумать, что он, Марк-Антуан, собирается об этом вспоминать вслух? Да ни за что. Ради неё, да и ради себя самого тоже.

Вечером следующего дня он шёл от калитки к дому Лакостов, обдумывая, как начать серьёзный разговор, когда его охватило какое-то непонятное ощущение.

Он остановился, словно что-то в один миг изменилось вокруг... или же в его собственном мире, в его душе, неожиданно зазвучала какая-то ранее неведомая струна...

Прошло не менее минуты, прежде чем он осознал, что действительно слышит музыку. Извне, из приоткрытого занавешенного окна дома.

Пел низкий женский голос. А потом вступил рояль.

Всё очень просто.

И музыка знакомая. "Ave Maria"... Каччини, кажется, - на концертах ему доводилось бывать нечасто, хотя скучными он их вовсе не считал.

Но никогда чьё-либо пение так не действовало на него...

Он вспомнил, что слыхал о музыкальности всей семьи Лакост... о том, что хозяйка дома замечательная певица, окончила Парижскую консерваторию вроде бы.

Пение оборвалось. Он направился к двери и позвонил. Служанка проводила его в комнату, где около рояля стояли трое Лакостов - отец, мать и дочь. Они приветствовали его.

- Мадам Лакост, - спросил он, целуя ей руку, - позвольте мне поинтересоваться - это ведь вы сейчас пели "Ave Maria"?

- Нет, доктор Левайян, - ответила Кристина, - это наша дочь.

Его рука чуть дрогнула, отпуская её пальцы, и он повернулся к Клариссе:

- О... вот как!.. - и подошёл поцеловать руку и ей:

- Мадмуазель, я только что слушал ваше пение и буквально не мог сдвинуться с места.

- Вы поразительно любезны, доктор, - спокойно ответила она, глядя ему в глаза. - Благодарю вас.

Он ещё секунду держал её руку, прежде чем обратиться к её отцу:

- Мсье Лакост, у вас найдётся несколько минут для разговора? Если я не вовремя...

- Прошу вас в мой кабинет, доктор, - хозяин дома указал на дверь.

Большой мохнатый серый кот чуть потянулся в одном из кресел, когда мужчины вошли, и сверкнул золотыми глазами.

Левайян перевёл взгляд с него на хозяина, потом представил себе глаза Клариссы, в которые только что смотрел...

Минут двадцать Эрик, не прерывая, слушал рассказ Левайяна о его знакомом, докторе Дальвене, который специализируется по хирургии лица и достиг весьма значительных успехов.

- Поверьте, я знаю, о чём говорю. Он работает не первый год... И он не из тех, кто спешит хвастаться, прежде чем результат на самом деле достигнут. Я видел многих его пациентов... до и после операции. У меня есть несколько фотографий, - с разрешения доктора и больных, конечно. Если бы вы пожелали взглянуть...

Эрик давно уже не мечтал и не молил о чуде, которое бы сказочным образом изменило внешность его дочери.

Но молодой врач говорил о реальных фактах, подкреплённых и такими беспристрастными свидетельствами, как фотографии.

Чувства свои Эрику скрывать труда не составило, - ничего надёжнее маски в этом смысле не было.

Они договорились, что Левайян напишет доктору Дальвену и пригласит его в Лион, где лежала в больнице Софи Дюпре, а они приедут показать ему Клариссу.

Тогда каждой из семей приезд врача обойдётся дешевле, чем если бы оплачивать его расходы пришлось кому-то одному.

Но семья Дюпре не знала о планах Лакостов. Им просто назвали требуемую сумму.

Эрик отправился с дочерью в Лион, но к врачу она захотела идти в сопровождении одного доктора Левайяна. Все они остановились в одной и той же гостинице, так что пройти надо было всего два коридора... и этот краткий путь, возможно, изменит всю её жизнь.

- Доктор Левайян сказал мне, что вы певица, мадемуазель Лакост? - спросил доктор Дальвен, закончив осмотр.

- Я собираюсь поступать в Консерваторию.

- Понятно. Будьте любезны, попросите его зайти сюда на несколько минут, а сами подождите пока в смежной комнате.

- Если разговор пойдёт обо мне, я хочу всё сама знать.

Он внимательно посмотрел ей в глаза. Затем сказал:

- Я хотел бы послушать ваше пение.

Всё это время Левайян неотрывно глядел на дверь. Слышать разговор врача с пациенткой он, естественно, не мог и напряжённо ждал, когда же дверь наконец откроется.

И вдруг - снова это ощущение, будто музыка полилась внутри него, и опять понадобились секунды, прежде чем он сказал себе: "Она поёт".

Глюковская ария Орфея, которую он, Марк, ещё не слышал в её исполнении. Конечно, большая часть её репертуара ему неизвестна, хотя он за эти дни слышал её и в церкви, и у неё дома, - как и её мать, у которой оказалось прекрасное сопрано...

Интересно, ощущает ли Дальвен то же, что и он, когда слышит её пение? Или только рассуждает о функционировании её органов дыхания и голосовых связок с сугубо медицинской точки зрения? Надо полагать, он сам скоро объявит свои выводы на этот счёт, - Левайян чуть усмехнулся про себя и стал слушать дальше.

Но голос Клариссы скоро смолк, и снова наступила полная тишина... пока наконец Дальвен не приоткрыл дверь и не позвал его.

- Так вот. Изменить форму носа мадемуазель Лакост можно. Я взялся бы за операцию без всяких колебаний. В таком молодом возрасте хрящи ещё очень эластичны, и с ними многое можно сделать.

Марк-Антуан чуть не вскочил от радости, но тут же сдержал себя, бросив взгляд на Клариссу, - её лицо осталось совершенно неподвижным, она в упор смотрела на Дальвена, словно решив дослушать его до конца, а потом уже как-то реагировать, что-то почувствовать.

И Дальвен сказал следующее слово:

- Но...

У Левайяна пробежал озноб по спине, похолодели руки. Что может значить это "но"? Что может помешать волшебной перемене, о которой он грезил во сне и наяву столько дней? Не деньги же, - этот вопрос он уже прояснял?

- ...Ничего не могу сказать о том, как после этого будет формироваться резонатор, - снова услышал он голос Дальвена. - Проще говоря, мадемуазель, я не могу гарантировать вам, что после операции ваш голос останется прежним. То есть говорить-то вы, конечно, сможете, - вы ведь и сами понимаете? Голосовые связки никак не будут затронуты. Но насчёт занятий пением... учёбы в Консерватории и тому подобного - ничего не могу сказать. Повторяю, я хочу быть абсолютно честным с вами.

- Благодарю вас, доктор, - ровным голосом ответила Кларисса и впервые обернулась к Левайяну.

Успел ли он улыбнуться вовремя или замешкался? Во всяком случае, на её лице не отразилось испуга - оно было просто задумчивым.

- Спасибо, Дальвен, - поспешил Марк поблагодарить коллегу. - В твоей добросовестности сомнений быть не может. Полагаю, родителям мадемуазель Лакост и ей самой требуется время для принятия решения.

- Да-да, конечно, - в свою очередь поспешил согласиться Дальвен. - Всегда нужно время, чтобы подумать, тем более что, - он придал своему голосу более ободряющую интонацию и улыбнулся Клариссе, - счёт идёт не на дни и даже не на месяцы. И через год, и через два будет тоже не поздно - вы молоды, слава Богу.

И как у неё хватает сил улыбаться в ответ, поразился Левайян.

- Спасибо, доктор. Надеюсь, я не заставлю вас так долго ждать решения. - Она поднялась, Марк тоже. - Позвольте пожелать вам всего наилучшего.

Дальвен склонился к её руке, затем ненадолго задержал руку Левайяна в своей.

- Я хочу попробовать, папа! Понимаешь, мне страшно даже представить: как это - никогда больше не петь...

Уж Эрик-то понимал...

- Ты ведь не льстишь мне, я знаю, - продолжала Кларисса, - когда хвалишь мой голос. Это ты его таким сделал. Редким. Чтобы я пела так, как, может быть, никто никогда не сможет... во всяком случае, очень долго...

Отец обнял её. Он молчал, - чувствовал, что дочери ещё много хочется сказать и трудно подыскать слова.

- Может, меня и не примут в класс пения, я знаю... Конечно, вот если бы прооперироваться, а голос остался бы таким же... - она два раза моргнула. - Я уже успела представить себя с другим лицом... не то чтобы писаной красавицей, а просто... А потом подумала, - вот я иду по улице... смотрю на проходящих девушек... женщин... и подумала: стоит ли лишаться голоса, - такого, как у меня, - только ради того, чтобы по мне вот так скользили взглядами мимоходом? Для этого и вуали достаточно... здесь, в Лионе, я всегда в ней. - Её глаза вдруг сверкнули. - А кое-кого даже стоит испугать, как показала жизнь!

Она взяла отца за руки:

- Я хочу попробовать. А если нет... тогда пусть у меня будет обыкновенное лицо. И арфа. Или фортепиано. Ещё ведь будет не поздно.

- Я бы тебя поддержал, что бы ты ни выбрала.

"Господи, я согласился бы вновь перенести всё, что выпало на мою долю, - лишь бы у неё получилось так, как она хочет".