- Ему ведь пятьдесят уже?

- Что-то вроде этого.

- Мы тоже потеряли сыночка, но двое-то осталось, а в его возрасте больше детей может и не быть...

- Что же за жизнь выпала на долю этого человека? Что всё-таки случилось с его лицом? А теперь ещё и это...

- Говорят, господь за грехи карает.

- Какие бы грехи ни были, кара слишком страшная!

Об "этих Лакостах" судачили с самого первого дня, как они появились в городке, купив по дешёвке старый дом на окраине. Ещё бы - молодая женщина необыкновенной красоты и уже немолодой высокий мужчина, чьё лицо постоянно скрыто маской.

Каких только предположений о причине этого не высказывалось! Кое-кто поначалу намекал и на нежелание встречаться с правосудием, и на последствия дурной болезни. Но нужно заметить, что стоило прозвучать подобному намёку, как его тут же заглушали сочувственные голоса, советовавшие не мерить всех на свой аршин и напоминавшие о том, что может сделать с человеком пожар... или просто нож какого-нибудь негодяя... что сделала со столькими война, наконец!

Постепенно словечко "эти" перестало прибавляться к фамилии новых обитателей городка. Этому весьма способствовало очарование мадам Лакост - истинно ангельское. Её улыбка, её приветливость покоряла сердца, не возбуждая греховных мыслей. Её преданность мужу не вызывала сомнений. А кроме того, она сразу стала примерной прихожанкой местной церкви святой Клариссы и украсила своим пением церковный хор - на вопрос, не училась ли она в Парижской консерватории, она ответила утвердительно.

Ну а супругу мэра, мадам Матиас, Кристина Лакост покорила раз и навсегда, выразив своё восхищение её дымчатой персидской кошкой и пожелав приобрести котёнка, каковой тут же и был принесён в дар и стал надёжнейшим залогом дружеского отношения почтенной дамы. Назвали его Сенэр.

Что же до мсье Лакоста, то он держался с людьми вежливо, но - по понятной причине - чуть отчуждённо. Тем сильнее был тронут викарий, аббат Лезерье, когда Эрик Лакост однажды сам заговорил с ним о погрешностях звучания церковного органа и предложил исправить положение. Результат его усилий превзошёл все ожидания и укрепил святого отца, а заодно и весь город в предположении, что Лакост был, вероятно, крупным музыкантом, а если его имя никому не известно и ни разу не встречалось в газетах, так это потому, что он выступал под другим именем; когда же его постигло страшное несчастье, он, надо понимать, решил отречься от прежней жизни. И от предложений сыграть во время службы на органе, в который он (по выражению отца Лезерье) вдохнул новую душу, Эрик неизменно отказывался. Болезненная скромность, решило местное светское общество.

Когда на третий год их пребывания в городке Кристина Лакост пригласила мадам Матиас в крёстные матери к будущему ребёнку, супруга мэра заявила, что считает это честью для себя, дала приятельнице множество советов, как оберегать своё здоровье ("А вашему мужу, дорогая, явно не надо подсказывать, как ему вас беречь!"), и тут же принялась перебирать кандидатуры на роль своего будущего кума, пока не остановилась на мсье Шовеле, прокуроре города. Новорожденного мальчика окрестили Виктором - в честь крёстного отца.

И вот не прошло и полугода, как почти все, кто сиял улыбкой на его крестинах, теперь шли за его гробом и не стеснялись слёз. У Кристины хватило сил поблагодарить каждого за сочувствие - хотя бы взглядом и тенью улыбки. Ведь среди них были и те, кого в эти дни постигла такая же утрата. Эрик, поддерживавший жену под руку, вежливо кивал подходившим людям, но, казалось, не вполне осознавал, кто его окружает и где он сам находится...

- И воздастся каждому по делам его... - глухо произнёс Эрик, глядя в окно.

- О чём ты, любимый?

- Господь справедлив, Кристина. Он напомнил, кому не следует оставлять после себя потомство.

- Эрик, что ты! Господи, прости его... - эти слова в устах Кристины прозвучали не молитвой, а действительно поспешным извинением. Как если бы Господь не только слышал их, а находился здесь, в комнате, и она видела боль, которую причинили ему эти слова.

- Не нам судить Господа, Эрик.

- Я не сужу. Я и сам не забываю, в чём грешен перед ним. Но я забыл, в чём виноват перед тобой, любовь моя.

- Передо мной?

- Я радовался, что дам тебе ребёнка, не думая о том, какого отца даю ему.

- Эрик, перестань. Ради всего святого... ради меня!

Она всем телом прильнула к мужу, протянула руки к его лицу и заставила его посмотреть ей в глаза:

- Все мы грешны. У Давида и Вирсавии господь тоже забрал первенца, но потом...

- ..даровал им Соломона?.. - подхватил Эрик.

Она спрятала лицо у него на груди.

Почему она вспомнила Давида и Вирсавию? Неужто в глубине души всё-таки считала, что они поступили с молодым виконтом, как с Урией? Он же остался жив! И, возможно, сейчас счастлив с другой, не говоря уже о том, что унаследовал титул своего злополучного брата...

Злой рок! Эрик-то знал, что не убивал графа, что это был действительно несчастный случай. Будь его воля, тот присоединился бы к своему брату и к персу в пресловутой камере пыток - и в конце концов остался бы жив! Остался бы! Теперь Эрик был искренне уверен, что никогда не собирался взрывать Оперу. Если бы Кристина оставила его, жизнь так и так была бы кончена - на что же ему тогда чужие смерти? Убивать имеет смысл, когда есть ради чего жить самому. Или ради кого...

О чём это он думает? Так или иначе, он знает, что он не убийца. В тех случаях, когда у него был выбор, когда смерть другого действительно зависела от его воли, - он никого не убивал, видит Бог.

Но кто это знает, кроме него?

Поверил ли ему дарога, когда они прощались? Эрику хотелось так думать, но вот вернулось сомнение - а вопрос задать уже некому: приехав по делам в Париж месяц спустя после рождения Виктора, он увидел на окне дома перса объявление о продаже и узнал о его смерти.

Матушка Валериус, добрая женщина, благословившая их с Кристиной, покинула этот мир ещё раньше - а то кого, кроме неё, позвали бы к Виктору в крёстные. Вот кому можно было бы всё сказать, вот кто ещё мог поверить - поздно...

Но сама-то Кристина?

Верит ли она в его невиновность? Или считает своим долгом принимать его таким, какой он есть?

Долг! Опять это проклятое слово!

Что же, он и сейчас сомневается в её любви?

Глупец. Идиот! Каких ещё доказательств ему нужно?

Никаких преступлений царя Давида она ему не приписывала - надо же додуматься до такого. Если Кристина и намекала, так только на то, что на Давиде было побольше грехов, а всё-таки второго сына от любимой Вирсавии он получил - и какого!

Будет у них ребёнок, просто не может не быть.

А что касается Давида...

Эрик поймал себя на том, что напевает вслух мотив, неотвязно вертящийся в голове.

"Кающийся Давид" - у Моцарта была такая кантата, но кто сказал, что Моцартом всё исчерпано? Да тот сам никогда не согласился бы с этим!

Неисповедимы всё-таки капризы судьбы. Опять его увлекает та же тема, мимо которой не прошёл Вольфганг Амадей, - сначала Дон Жуан, теперь Давид.

Да, он обязательно напишет оперу о Давиде и Вирсавии. Молитва Давида уже есть.

И в финале будет Давид торжествующий - отец Соломона.

О слушателях не придётся беспокоиться. Даже если ему не придётся услышать своё творение со сцены - у него есть Кристина. Ей он сам споёт своего Давида на крестинах будущего наследника, которого просто не может не быть.

Или наследницы.

Когда родился Виктор, Кристина была так рада, что подарила ему именно сына, и сам он не мог не поддаться этой радости.

Теперь он знает истинную цену отцовскому счастью. Настолько, чтобы не вмешивать сюда глупое тщеславие, почему-то именуемое отцовской гордостью, и одинаково радоваться дочери или сыну.

Кто бы ни родился у него и Кристины, они будут любить его или её не меньше, чем Давид и Вирсавия своего Соломона.

И их наследник или наследница обязательно поймёт, что именно это хотел сказать отец своим Давидом.

Проснувшись на рассвете, Кристина поняла, что Эрик так и не ложился спать. Она быстрее молнии сбежала вниз, но около кабинета инстинктивно затихла и чуть-чуть приотворила дверь.

Он был там.

Сидел без маски за столом и быстро водил пером по нотной бумаге.

Он снова взялся за сочинение музыки!

Кристина столь же бесшумно притворила дверь и удалилась.

Она снова поверила в счастье.

- Милочка, как я рада за вас! - мадам Матиас обняла и расцеловала Кристину. - Какая хорошая весть в первый день весны!

- Спасибо, дорогая, - мягко улыбнулась молодая женщина

- Я знала, знала, что вы недолго останетесь бездетной. Мсье Лакост, полагаю, тоже не нарадуется? Где он?

- В церкви. Я хотела пойти с ним, но он велел мне остаться дома...

- И правда, не утомляйтесь зря. Господь и так поймёт, как благодарны вы ему. А уж я позабочусь о своём новом крестничке, будьте покойны. Кого бы вы хотели в крёстные отцы на этот раз?

- Мсье Лакост...

Эрику было достаточно одной интонации доктора. Ещё до того, как обернуться и в первый раз взглянуть на своего второго ребёнка, он понял.

Но не всё.

Он понял, что дитя унаследовало его лицо.

А потом увидел, что это девочка.

Разве не боялся он этого с самого начала? Накануне свадьбы у них с Кристиной состоялся откровенный разговор по этому поводу. И она тогда сказала, что не ей жалеть, если сын родится похожим на отца. Когда же он решился спросить - а если дочь? - Кристина посоветовала не забивать себе голову всякими кошмарами и напомнила, что ни у кого из его предков, насколько известно, подобного не было.

Если бы было, добавила она, тогда, может, и от самого Эрика родные не шарахнулись бы; вот уж поистине - не знаешь, где найдёшь, где потеряешь.

Им обоим так хотелось верить в лучшее!

Замечала ли она, когда забеременела впервые, тень вернувшегося опасения на его лице, как ни старался он скрыть?

Быть может, просто не показывала ему, что замечает?

Но с рождением Виктора всем страхам перед будущим был положен конец.

Со второй беременностью утихла и печаль о прошлом.

И вот настал этот час.

- Мадам спит? - спросил Эрик, отведя взгляд от дочери. Повитуха принялась заворачивать её в пелёнки.

- Нет, мсье, - ответил доктор. - С ней всё благополучно, - поспешил добавить он. - Она очень хотела вас видеть. Вы пройдёте к ней сейчас?

Конечно - может ли она сейчас спать! Родив Виктора, Кристина проспала блаженным сном часов шесть и даже не шевельнулась, когда сына впервые поднесли к её груди и он с аппетитом наелся.

- Дайте ребёнка мне, - обратился Эрик к повитухе, которая всё это время избегала встречаться с ним взглядом. Та протянула новорожденную отцу, не скрыв вздоха облегчения.

С дочерью на руках Эрик вошёл в спальню, доктор - за ним. Кристина попыталась приподняться им навстречу.

- Лежите, мадам, лежите, - предостерёг врач. - Вам лучше всего потом поспать. Я зайду завтра утром пораньше. До свидания.

И притворил за собой дверь.

- Кристина... - Эрик застыл у порога.

- Подойди поближе.

Он приблизился к кровати и снова застыл.

- Садись же, - сказала она.

Он подчинился и этому распоряжению.

- Дай мне покормить её, - всё так же спокойно произнесла Кристина, открывая грудь.

Эрик положил девочку к груди матери. Ребёнок, не заставляя себя долго ждать, тут же принялся сосать. Он-то не задумывался, что сказать и сделать дальше!

Никто не мог сказать, сколько длилось молчание, прежде чем Кристина сказала всё тем же тоном:

- Сними это, - она повела рукой в сторону лица Эрика.

- Ты хочешь?..

- Да.

Эрик снял маску, поднялся и положил её на столик. Глаза его уставились на пламя свечи...

Девочка между тем насытилась, вытолкнула сосок изо рта и ткнулась лобиком в грудь матери.

Кристина пристально вгляделась в её личико, потом в профиль мужа.

- Папа... - позвала она его.

Эрик резко выпрямился:

- Что?

- Па-па, - чуть не по слогам повторила она. - Посмотри на нас.

Те же самые слова, что и тогда, с Виктором!

- Что же ты? - услышал Эрик и наконец обернулся.

Ему пришлось несколько раз моргнуть, прежде чем он понял, что улыбка жены, хоть и едва заметная, - всё же самая что ни на есть настоящая, как и слёзы в её глазах.

- Кристина...

- Садись же к нам.

Он опустился перед кроватью на колени:

- Ты... сможешь простить меня?

- Я люблю тебя, - сказала она.

- И сейчас?

- Что значит - и сейчас?

Придерживая уснувшего ребёнка одной рукой, она другой провела по лицу мужа:

- Как всегда. Она же наша, понимаешь?

- Дорогая! Но что делать теперь?

- Поцелуй меня.

Он припал губами к её виску.

- Теперь её, - Кристина повернула дочь, чтобы отец мог дотронуться губами до её лба.

- Вот так, - голос Кристины сник до шёпота. - Теперь можно и поспать. Спокойной ночи, папа.

Она откинулась на подушки, веки её опустились. Миг - и сон полностью завладел ею.

Эрик поднял младенца на руки и медленно поднялся.

Только не спотыкаться. Вот она, колыбелька, стоит в углу. Всё уже готово.

- Спокойной ночи, - прошептал он ребёнку и направился к дверям. Тут же спохватился и вернулся, чтобы задуть свечу и надеть маску - повитуха должна ещё ждать за дверью. Она, конечно, и так догадалась, но всё же слишком пугать её не стоит - Кристине и младенцу нужен уход.

Выйдя к мадам Люве, Эрик сказал, что всё спокойно и она может пройти отдохнуть в отведённую ей комнату - там же она располагалась, когда приняла Виктора и ухаживала за Кристиной первые сутки.

Она, не отрывая взгляд от его замаскированного лица, послушно кивнула, затем поспешно скрылась за дверью. Лязгнул засов. Идя по коридору, Эрик слышал, как в комнате повитухи проволокли по полу что-то тяжёлое.

Мадам Люве явно тревожилась о собственной безопасности.

Утро вечера мудренее, - говорит пословица.

Каким будет завтрашнее утро для него, его жены и их дочери?

Будет ли для них утро вообще?

Как теперь жить дальше?

"Мы должны, мы сможем..." - снова и снова повторял он слова Кристины. Бедная, любимая... а понимает ли она, что именно они "должны" и есть ли на свете человеческое существо, которое "сможет"?

Его мать и отец не смогли - это он знал.

Смог ли кто-то в их роду?

Вряд ли. Тогда ему было бы известно, кого из предков рок отметил так же и какова была его - или её - судьба. Но, очевидно, все предпочитали лишний раз не вспоминать об этом.

- Что же делать? - произнёс он вслух.

Внезапно два огонька сверкнули в темноте, и Сенэр, словно материализовавшись из воздуха, прыгнул ему на колени.

Кому может быть дело до кота, когда все в доме поглощены родами хозяйки? Со своей стороны, Сенэр органически не переносил суеты и тревог и прекрасно понимал, когда его присутствие нежелательно. Когда на свет появился Виктор, кот тоже куда-то исчезал на целый день, а на следующее утро, когда Кристина проснулась, животное как ни в чём не бывало вошло к ней в комнату, обошло кровать кругом, приветственно мурлыча - ни дать ни взять круг почёта совершает - и удалилось, не навязывая своего присутствия. Как она смеялась, рассказывая об этом Эрику!

... - Ты пришёл? - Эрик протянул руку, чтобы погладить кота.

Тот ответил мурлыканьем и потянулся мордой к лицу хозяина.

- Ты знаешь, что случилось?

Кот мгновенно оборвал пение и уставился в глаза Эрика своими - жёлтыми и немигающими. "А глаза у вас бывают так похожи", - шутила, бывало, Кристина. - "Золотоглазые вы мои..."

Эрик первый отвёл взгляд - как и тогда, когда впервые взглянул в глаза дочери...

Тут кот издал короткий звук, спрыгнул с его колен, прошёл к дверям и снова требовательно вякнул, призывая хозяина. Он приказывал. И Эрик повиновался.

Как автомат, он проследовал за котом на кухню, накормил его и, подчиняясь следующей краткой команде, прошёл в свою спальню.

Из смежной комнаты не доносилось ни звука - Кристина и младенец спали.

Сенэр прыгнул на кровать и снова отрывисто мяукнул, давая понять, что хозяину следует поскорее лечь и пустить его в постель рядом с собой. Кот ответил на вопрос, что делать дальше. По крайней мере - на сегодня.

... Как только голова Эрика коснулась подушки, он мгновенно заснул. Кот свернулся в клубок около него.

Эрика разбудил крик младенца за стенкой.

Он поспешил в соседнюю комнату и увидел, что Кристина уже сидит на постели, спустив ноги.

- Лежи, милая, я сам... - он подошёл к колыбельке и замер...

- Она мокрая, да? - догадалась Кристина.

- Да. Сейчас, сейчас. Всё будет в порядке.

Эрику было не в новинку пеленать младенца - Кристина признавала, что с Виктором он научился справляться лучше, чем она сама. Однако теперь ему приходилось делать усилие, чтобы руки не дрожали. Девочка словно почувствовала это и принялась кричать ещё пронзительнее, пока отец наконец не поднёс её к материнской груди.

- Пойду позову мадам Люве, - сказал он. - Что-то она не торопится. Крепко заснула в конце концов.

- Подожди, Эрик...

- Что, дорогая?

Кристина помолчала.

- Мы должны быть сильными, - сказала она наконец.

- Да.

- Мы ведь знаем, что бояться нечего. И стыдиться тоже. Значит, и прятаться незачем.

Он молча кивал.

- Второй маски не будет, - сказала Кристина. - Я обещаю тебе. И тебе тоже, доченька, - она отняла ребёнка от груди и поцеловала.

- Ангел! - Эрик бросился перед женой на колени и приник губами к её руке.

- Осторожно, папа, дочку перепугаешь, - в первый раз улыбнулась она.

- Ты настоящий ангел, Кристина!

- Просто я вас люблю.

Он подхватил ребёнка на руки, на этот раз с дрожью удалось справиться быстрее.

- По крайней мере в одном я уверен, - его голос окреп. - С матерью ей повезло больше, чем кому бы то ни было, не говоря уже обо мне.

Он постучал в дверь комнаты, где разместилась повитуха.

- Кто там? - послышался встревоженный и ничуть не сонный голос.

- Мадам Люве, это я. Бояться, право же, нечего.

- Мсье Лакост, я же ничего...

- Мадам Лакост и наша дочь уже проснулись, - объявил он. - Ваше присутствие будет совсем не лишним. Я вам мешать не собираюсь. Я уже ухожу.

Уходя, он снова услышал тот же шум, что вчера. Похоже, почтенная повитуха и в самом деле придвигала на ночь к двери комод. Что ж, усмехнулся Эрик, у страха глаза велики. Придётся ей снова повозиться с этой тяжестью, чтобы выбраться на волю.

Доктор, как и обещал, явился с первым лучом солнца. Профессиональная бодрость уже вполне вернулась к нему. Выразив полное удовлетворение состоянием новорожденной и матери, он разрешил повитухе идти домой. Она удалилась, не скрывая облегчения.

К полудню весь городок уже судачил:

- Слыхали, что творится у этих Лакостов? Родился уродец без носа!

- Да ну!

- Вот те крест! Мадам Люве врать не будет. Так и сказала - одна дыра как есть, во всё лицо!

- Спаси нас господь! А глаза-то есть?

- Да я уж не спрашивала, пожалела бедняжку, она и так вся тряслась, натерпелась небось!

- ...Так вот что у него под этой маской-то! Я же говорил - не иначе как дурная болезнь! С чего ещё носы проваливаются?

- Да уж тебе ли не знать, Жак! Как твой-то ещё не отвалился?

- Но-но, потише, ты!

Впрочем, слуги Матиасов уверяли: их хозяйка по всей форме допросила доктора, так, что от ответа не отвертеться, и он клятвенно заверил её, что у девочки просто необычно укорочен нос (доктор сначала сказал какое-то мудрёное слово - не то "рецидивный", не то "редуцивный", так что мадам попросила растолковать по-человечески), ни о какой дурной болезни речь не идёт.

- Это у девчонки наследство от отца.

- Если бы просто короткий нос был, с чего его прятать? Что-то страшное там у него...

- Меченые они, вот как.

Мадам Матиас долго корпела над запиской для Кристины. Наконец она решила, что получилось достаточно вежливо и сердечно, и отправила служанку к Лакостам, приказав поторапливаться.

Вскоре девушка вернулась с ответом, вся красная и запыхавшаяся. От хозяйки не ускользнул испуг в её глазах.

- Что-нибудь не так, Мари?

- Ой, мадам, я обратно когда шла, навстречу толпа - орут, ругаются так.. грубо!

- Кто?

- Да мальчишки - вы ведь этого Эжена Велиза знаете с его дружками?

- Ещё бы не знать. Что им там понадобилось?

- Кричат, мол, смерть выродкам и ещё что похуже. По-моему, кто-то камней набрал...

- Этого только не хватало! - на миг супруге мэра стало не до собственных терзаний:

- А ну-ка, пошли Матье к Велизам, пусть скажет отцу, чтобы усмирил своего щенка. Если его нет дома, пусть в кабачке поищет. Так пусть и передаст, что господин мэр приказал. И жандарма пусть позовёт, а лучше двух - чтоб порядок навели.

Девушка уже спешила прочь из комнаты.

- Мари! - окликнула её хозяйка. - Пошлёшь Матье, а сама сбегай-ка в церковь за отцом Лезерье.

- Вам он нужен, мадам?

- Да не мне. Ему следует поспешить к Лакостам. Если кто и может подействовать на этих хулиганов, то он.

Мари кинулась выполнять приказание, а хозяйка взялась за письмо. Эрик Лакост благодарил её за внимание, заверял в неизменном почтении и затем уведомлял, что намерен как можно скорее окрестить свою дочь и вынужден отказаться от традиционных церемоний, так как здоровье ребёнка не позволяет этого.

Мадам Матиас облегчённо вздохнула. Одно дело - сделать всё, что в её силах, чтобы уберечь добрых знакомых от банды юных хулиганов. Но совсем другое - принять в крестницы существо, которому Бог не дал - подумать только! - нормального человеческого носа...

- Вы уже имя выбрали? - спросил аббат Лезерье.

Эрик и Кристина растерянно переглянулись - всё это время им было не до того.

- Тогда позвольте мне предложить - Кларисса.

Эрик не отреагировал, но Кристина сразу же вскинула глаза в немом изумлении.

- Да, да, - ответил священник на незаданный вопрос. - Если вы не против, пусть все здешние поймут: её взяла под покровительство святая, чьё имя носит наш приход.

- Благослови вас господь, святой отец, - Кристина припала губами к его руке.

Он деликатно отнял ладонь:

- Ну-ну, я же не епископ, дочь моя. Итак, завтра на рассвете я зайду за вами, мсье, и мы все вместе пойдём в церковь. - Он подошёл к колыбельке и поцеловал спящую девочку в лоб. Узкая ниточка её ротика изогнулась, будто в улыбке, но глаза не открылись, и дышала она всё так же ровно.

- Спи, моя крошка, - сказал священник. - До свиданья. Завтра святая Кларисса придёт к тебе.

Когда Эрик под слова молитвы и звуки органа - своего органа - принимал Клариссу из рук аббата, он уже не боялся, что руки снова задрожат.

Лезерье сопровождал отца с дочерью не только до церкви, но и обратно. И каждому, кто встречался им на обратном пути, он говорил:

- Здравствуйте, сын мой, - или: - дочь моя.

И когда на его приветствие отвечали, он предлагал:

- Поздоровайтесь с мадемуазель Лакост. Её зовут Кларисса. Взгляните на неё, взгляните, не бойтесь, она с сегодняшнего дня стала христианкой.

Ему не отвечали отказом. Люди смущённо бормотали несколько приличествующих случаю слов и затем молча смотрели вслед маленькой процессии, пока она не скрылась за дверьми дома Лакостов.

Во всяком случае, их оставили в покое. Криков под окнами больше не было, не говоря уже о чём-то более серьёзном. А к шепоткам за спиной можно и привыкнуть, тем более что Эрик и Кристина не слишком часто появлялись на людях.

С ними спешили поздороваться, приказчики в лавках были неизменно любезны. Вскоре Кристина снова стала исправно посещать церковь, где с нею честь по чести раскланивались, тем более что отец Лезерье был неизменно внимателен к Лакостам. От пения в хоре ей, конечно, пришлось отказаться. Мы понимаем, - заверили её, - у вас теперь столько забот.

Однако все были поражены, когда однажды Кристина появилась в церкви с дочерью на руках. Дочери уже исполнился год, - объявила она, - пришло время посетить храм, как подобает христианке. На нежном лице мадам Лакост читалось такое волнение, решимость в случае чего постоять за себя и в то же время надежда, что кое-кто смущённо опускал глаза, другим, наоборот, требовалось усилие, чтобы отвести от неё взгляд.

Отец Лезерье на глазах у всех поцеловал маленькую Клариссу. И она, к общему изумлению, весело засмеялась и сказала ему: "Зд'авствуте, сятой отец".

Во время службы она с серьёзным видом сидела на руках у матери и недоумённо обернулась, когда кому-то из детей, её сверстников, вздумалось разреветься.

Если кто-то и ожидал, что вот-вот рухнет потолок церкви или случится ещё что-нибудь в том же духе, то во всяком случае никто не признался в этих глупых страхах, когда служба подошла к концу.

А потом все уже с некоторым интересом ожидали появления мадам Лакост в церкви. Она снова появлялась с дочерью. Иногда и мсье Лакост сопровождал свою семью.

Как-то неловко было не поздороваться с ними или отворачиваться, когда ребёнок отвечает на твоё приветствие. Люди с удивлением убеждались, что Кларисса во всех отношениях, за исключением одного (вроде и есть у неё что-то вроде носика, да только рассмотреть уж больно трудно...), ничем не отличается от своих сверстников.

Вместо "маленького чудовища" или "этой уродинки" она скоро стала для всего городка "бедной малышкой Лакост". Теперь ей и её семье скорее сочувствовали, как принято сочувствовать почтенным семьям, которым выпало несчастье произвести на свет парализованного ребёнка или дурачка, вполне, впрочем, безобидного и даже в чём-то трогательного. Если у её отца то же самое, так ведь мсье Лакоста не назовёшь совсем уж ненормальным, - признавали люди.

Было бы слишком требовать от них, особенно от родителей, согласиться, что маленькая Лакост, например, держится на ножках увереннее других годовалых детей или выговаривает слово "здравствуйте" гораздо чётче. И уж подавно никто, кроме её родителей, не замечал, как она, возвращаясь с мамой из церкви, пытается напевать мелодии, которые во время службы играл орган, возрождённый её отцом.

Всё началось с того, что Кристина заметила: Кларисса перестаёт кричать, если слышит из кабинета звуки рояля, на котором играет отец.

Эрик, с его слухом и чувствительностью, иногда пасовал перед истошными воплями - Кларисса далеко превосходила Виктора по крепости голосовых связок - и удалялся в кабинет, предоставляя жене успокаивать дочь. Крики, конечно, он слышал и там, но приглушённые, и музыке они не мешали.

И вот однажды, когда снизу раздался вальс Шопена, Кларисса вдруг замолкла, но принялась ещё пуще вопить, стоило звукам рояля прерваться.

Зазвучал новый вальс, и девочка снова затихла. На этот раз она скоро совсем успокоилась.

Кристина и Эрик, конечно, не могли не мечтать, что дети унаследуют их музыкальные способности. Сколько чудесных сказок они насочиняли, в которых их Виктор, подобно Орфею, покорял своим волшебным голосом зверей, не говоря уж о людях. А не голосом, так чарующими звуками фортепиано, скрипки или любого другого инструмента, который он сам изберёт.

Ожидая второго ребёнка, они уже не говорили о подобном вслух, словно боялись, что их безудержная фантазия могла иметь хоть какое-то отношение к смерти первенца. Но Кристина по-прежнему была убеждена, что ребёнок в её чреве не может не проникнуться музыкой, когда пела в церкви, пела она и дома - особенно часто стала вспоминать шведские песни своего детства. А когда Эрик играл или пел ей, волшебство сказки приходило само собой.

Однако до музыкальных ли способностей было, когда наследственное проклятие поразило их дочь!

И вот теперь матери впервые пришло в голову, что Кларисса унаследовала от отца не только это.

Даже с Эриком Кристина не сразу поделилась этими надеждами. Сначала он ей заметил, что дочь, видно, просто отвлеклась на новый звук - ведь сама Кристина спела ей столько песен, но особого действия они что-то не оказывали. Казалось, мысль о музыке в будущем Клариссы пугает и отталкивает его.

А Кристина стала чувствовать, что девочка теперь и от песен успокаивается быстрее. Что ж, она растёт и начинает лучше ощущать и понимать окружающий мир - только и всего.

Кларисса начала говорить первые слова - и очень скоро стала пытаться повторять мотивы песенок матери. А потом и пьес, которые играл на фортепиано отец.

Научившись ходить, она в один прекрасный день заявилась к отцу, когда он играл, стала возле рояля и принялась сосредоточенно топать ножкой, стараясь попасть в такт.

Эрик остановился, поднял дочь на руки. Она с силой надавила кулачком клавишу и замерла, прислушиваясь к звуку. Попробовала другую - но резкий басовый звук напугал её, и она заплакала.

Отец пропел несколько весёлых нот, и она тут же снова стала прислушиваться. А потом повторила за ним мелодию.

Эрик боялся прогневить Бога своей радостью, когда понял, что для его дочки, которой ещё и года не исполнилось, музыка - совсем не пустой звук. Теперь он поверил: музыка, уберёгшая его от отчаяния и принёсшая ему счастье, обещает стать другом и ей.

Пусть хоть это у неё будет!

Он подавил внезапно накатившее рыдание. Кларисса, сосредоточенно повторявшая папину песню, сразу смолкла и удивлённо подняла глаза - что это с ним?

В тот вечер, когда дочка уже спала, он и рассказал Кристине про своего "Давида", которого когда-то собирался представить ей к крестинам будущего наследника - и о котором молчал все эти месяцы.

Он спел ей песню Давида, когда тот впервые увидел Вирсавию; спел и отчаянную молитву царя, просящего Бога не отнимать у него сына.

Кристина слушала, затаив дыхание.

Но когда дошло до торжественного гимна в честь новорожденного Соломона, она не смогла удержаться от слёз.

Эрик прервал пение, притянул жену к себе и тоже зарыдал, громко, без всякого стеснения...

Он спал в отдельной комнате только в первые дни жизни Клариссы, пока Кристина сама не позвала его.

Сколько же их было, этих ночей, когда они крепко целовались со словами "Любимая!" - "Дорогой...", размыкали объятия и ложились спать - стараясь уже не соприкоснуться телами. Любовь нужна была им, как воздух, но в близости они себе отказывали - какое они имеют право рисковать, допускать возможность появления ещё одного ребёнка?

Человек ко многому может привыкнуть, особенно когда верит, что этого требует его любовь к другому человеку. Эрик с Кристиной, казалось, привыкли любить друг друга лишь чуточку нежнее, чем брат и сестра, и находить в этом свою радость - безгрешную, дозволяемую.

И вот настала ночь, когда все оковы рухнули. Они снова стали мужем и женой, Давидом и Вирсавией, Адамом и Евой после грехопадения.

А потом было пробуждение.

Эрик снова умолял Кристину о прощении, упрекая себя в недомыслии и эгоизме.

Она уверяла его в любви и в том, что счастлива и всегда будет с ним счастлива, что бы ни было дальше.

Но в ту ночь он предпочёл лечь отдельно.

Она не протестовала.

Прошло несколько дней, прежде чем Кристина окончательно убедилась, что опасаться нечего, и сказала об этом мужу.

- Бог уберёг нас от новой ошибки, - отозвался он.

И тут же смолк, вспомнив о присутствии Клариссы. Она прямо-таки самозабвенно зарылась личиком в густую шерсть кота - с тех пор, как она научилась ходить, Сенэр стал постоянным товарищем её игр и ни разу не выпустил на неё когти - и наверняка ничего не услышала. Да и как ей понять, о какой ошибке говорят родители, - вновь и вновь успокаивали они себя.

И снова музыка помогала забыться и обрести надежду.

Теперь Кристина разучивала с дочкой песенки, а Эрик представлял, как начнёт учить её игре на фортепиано, когда придёт время. Он даже заранее запасся учебниками.

Случай неожиданно помог ему. Как-то антиквар мсье Мартенель - один из тех, кто особенно любезно приветствовал Кристину с дочкой, встречая их в дверях церкви, - спросил, не взглянет ли мсье Лакост, как знаток музыки, на диковинку, которую ему удалось откопать на одном аукционе. Это оказался миниатюрный лёгонький ксилофон с безупречно чистым звуком.

Эрик не раз благословлял свою маску, имея дело с торговцами. Без неё ему вряд ли удавалось бы оставаться совершенно невозмутимым и напускать на себя равнодушный вид. А торговцы мастера улавливать настроение покупателя. Вот и сейчас - заподозри Мартенель, какое волнение охватило его, - наверняка заломил бы цену по меньшей мере вдвое против той, на которой они столковались.

Почтенный антиквар, кажется, слегка хмыкнул, когда мсье Лакост сказал, что согласен купить вещицу, потому что она понравится дочери.

А Кларисса уже была вполне способна оценить подарок отца.

В тот же вечер она подобрала две песенки из тех, что они учили вместе с мамой.

Эрик не скрыл удивления, открыв на стук и увидев на пороге мадам Матиас. Тем более что час был необычно ранний для визитов.

Супруга мэра попросила разрешения поговорить с Кристиной наедине.

Эрик молча повёл её в беседку. Уловив мелодичный перестук ксилофона, мадам Матиас вопросительно взглянула на своего спутника:

- Кларисса?..

Он молча кивнул.

- Вы её уже музыке начали обучать? - попыталась гостья поддержать разговор.

- Всему своё время, - прозвучал краткий ответ.

До беседки они дошли молча. При их появлении Кристина, сидевшая в кресле с рукоделием, быстро поднялась навстречу гостье; словно повторяя её движение, Сенэр, лежавший на ручке кресла хозяйки, как-то не по-кошачьи поспешно вскочил на все четыре лапы, выгнул спину и на всякий случай распушил хвост.

Только Кларисса не обратила никакого внимания на вошедших. Она сидела на полу в дальнем углу беседки и всё так же увлечённо выстукивала на ксилофончике какой-то нежный мотив.

- Дорогая моя, - начала мадам Матиас, расположившись в другом соломенном кресле, - я хотела вас предупредить. Сегодня в город должен прибыть... - она помолчала, - ...паноптикум. Вы знаете, это одно из любимых здешних развлечений.

Кристине достаточно было одного слова "паноптикум", она резко обернулась в сторону дочери.

- Да! - неожиданно выкрикнула мадам Матиас.

Кларисса бросила игру и удивлённо посмотрела на маму и её гостью - что за шум?

- Ничего, ничего, малышка, - обратилась к ней мадам Матиас с непривычной нежностью и понизила голос, склонившись к Кристине:

- Вы правильно поняли. Девочке может угрожать опасность. У этих балаганщиков просто звериный нюх на... всё необыкновенное, - нашла нужное слово супруга мэра. - Это не выдумки, что они похищают детей. Стоит кому-то сболтнуть, даже без всякого злого умысла, - и они могут начать за ребёнком настоящую охоту. Берегите её. Глаз не спускайте!

- Спасибо, - отозвалась Кристина. Было слышно, как часто бьётся её сердце.

- Они здесь обычно два дня проводят. Лучше не выходите это время из дома. На ночь заприте все замки. Муж уже отдал жандармам распоряжение приглядывать за вашим домом, да и за соседними тоже, - я намекнула ему. Так что если кто будет околачиваться...

- Благодарю вас... друг мой! - воскликнула Кристина.

- Дьюг мой! - вдруг звонко отозвалась Кларисса и подбежала к ним.

- Ах ты, милочка моя, - наклонилась к ней мадам Матиас.

- Миячка мая, - серьёзно повторила девочка.

У Кристины вырвался сдавленный смешок. Супруга мэра покосилась на неё - и вдруг сама залилась смехом!

Эрик стоял чуть в отдалении, за розовыми кустами. Его чуткому уху этого расстояния было достаточно, чтобы не упустить ни звука. При слове "паноптикум" он весь подобрался и уже представлял себе, как расправится с любым подозрительным типом, который только сунется в эти дни к его дому.

Услышал он и звонкие крики дочери, а затем - раскатистый смех гостьи, поистине заразительный: тут же к нему присоединился серебристый смех Кристины, а потом и Кларисса захохотала и завизжала так, что через секунду зашлась икотой. Женщины засуетились, послышались шлепки - не иначе как ребёнка хлопали по спине, чтобы усмирить спазмы.

А Эрик застыл как изваяние.

Господи, сколько же времени ни ему, ни Кристине не доводилось смеяться!

Он не помнил, где попадалось ему выражение: после любви смех - одна из величайших радостей, какие дал человеку Бог.

С Кристиной он смог впервые посмеяться, когда они, обсуждая будущую свадьбу, заспорили, покупать ему новые туфли или нет. Никогда он не забудет этих минут!

Первый смех маленького Виктора он тоже всегда будет помнить.

А ведь Кларисса, как и брат, научилась смеяться месяцам к трём, он помнил, как Кристина впервые позвала его послушать эти звуки. Но им-то было и тогда не до смеха - они обнялись и вместе заплакали. Это были слёзы радости, но не стала ли с тех пор и радость для них неотделима от плача? Всё новые и новые забавные выходки дочки неизменно вызывали слёзы на глазах родителей. Кларисса словно понимала это, и её смех длился недолго.

Отец Лезерье - вот кто искренне радовался вместе с ними... Его доброта так поддерживала их все эти трудные месяцы! Но сейчас Эрик вспомнил, что ни разу не видел аббата смеющимся - ни до появления Клариссы на свет, ни после. А чужого смеха они словно не слышали - это было не для них. Или это он, Эрик, приказал себе так чувствовать? Прислушивалась ли Кристина к чужому смеху - мужскому ли, женскому или детскому? Что она ощущала при этом, что думала?

Не для них - вот именно! С рождения Клариссы люди не смеялись в присутствии Лакостов - из вежливости ли, из страха ли. До сегодняшнего дня!

Он не стал заходить в беседку и смущать гостью. Кристина, конечно, сама ему всё расскажет - она же не подозревает, что он и так узнал!

Да, она ему рассказала, и они на славу посмеялись вместе.

А ночью снова любили друг друга в полном смысле этого слова. И на этот раз обошлись без сожалений и раскаяния. Смех оказался могущественнее слёз и страха.

Если Богу угодно будет послать им ещё одного ребёнка, быть по сему.

Это случилось, между прочим, совсем не скоро. Клариссе было уже почти четыре года, когда у неё появился братик. Голубоглазый, золотоволосый, здоровенький и с таким же носиком, как у всех нормальных младенцев.

- А как его будут звать? - были первые слова старшей сестры, когда она узнала новость.

- А мы ещё не решили, - улыбнулся отец. - А ты как хотела бы?

- Алексом, - ответила она ничуть не колеблясь.

- Твоё слово - закон, - объявил Эрик. - Александр Лакост - да будет так.

- Александр Лакост, - повторила она. - А можно его увидеть?

- Скоро увидишь.

- А он не испугается меня?

Отец ответил не сразу.

- А почему он должен тебя испугаться?

На этот вопрос Кларисса ответа не знала. Она редко встречалась с другими детьми, главным образом в церкви, и всегда рядом была мама и ещё кто-то из взрослых. Дети - и её ровесники, и немного постарше - говорили ей "Здравствуй" и отвечали, если она что-то спрашивала, но никто никогда не заговаривал с ней сам.

Она не могла бы сформулировать это так чётко, но прекрасно чувствовала - её сторонятся. Как она сама сторонится собак, лошадей, движущихся тележных колёс, потому что боится их - её предупреждали, что собака может укусить, лошадь - лягнуть, колесо - больно придавить.

Но она-то никого не кусает и не лягает. Ей же не больно, когда она видит других детей. Почему же они ведут себя так, будто им больно или страшно?

Мама с папой, конечно, не боятся её. Но иногда она прибегала на звуки их голосов, а они почему-то сразу умолкали и только потом начинали ласкать и целовать её.

Как будто сначала о чём-то задумывались.

Но братик Александр, когда ей наконец его показали, и в самом деле ничуть не испугался. Он только что сытно поел и был вполне доволен жизнью. Когда девочка протянула к нему пальчик, он сразу схватил его и крепко зажал в кулаке.

- Хваткий парень, - заметила повитуха, всё та же мадам Люве.

Надо отдать ей должное: она на сей раз и не подумала забаррикадироваться комодом и поспешила рассказать всему городку, что у Лакостов на этот раз родился вполне справный ребёнок. Всё-то у него на месте!

До чего же всё-таки прихотлива судьба - вновь и вновь повторял себе Эрик.

По случаю крестин Александра у них собралось несколько человек гостей. Все умилялись голубыми глазками и румяными щёчками мальчика.

Кларисса тоже удостоилась своей доли поздравлений и похвал - она отстояла чин чином церемонию в церкви, а потом за игру на рояле - она впервые играла для публики после полугода учения. И публика не скупилась на аплодисменты. Мадам Мартенель, жены антиквара, хватило даже на то, чтобы вслух заявить: девочка умеет играть почти как её сын, хотя ему уже скоро семь. На что Кристина рассыпалась в благодарностях, и только Эрик мог уловить лукавый огонёк, мелькнувший в её взгляде при слове "почти".

Наконец уставшей от непривычной суеты Клариссе разрешили уйти отдохнуть. На прощанье она сделала изящный реверанс гостям - а они все не вздохнули ли с облегчением, что наконец-то о ней можно с полным правом забыть?

Прощаясь, каждый из гостей счёл своим долгом пролепетать хоть несколько слов над кроваткой новорожденного - но только мадам Матиас и отец Лезерье попросили поцеловать за них и Клариссу.

Грех роптать на всевышнего.

Но всё же, мысленно спрашивал Эрик, кто решает, на какие испытания обречь то или иное человеческое существо с самого рождения? Почему двум его детям дана такая разная участь?

К чему лукавить, по крайней мере перед самим собой: разве не предпочёл бы он, чтобы его лицо досталось по наследству мальчику, а не девочке? Ведь женщина гораздо сильнее зависит от того, радует ли окружающих её вид. Даже собственный жизненный опыт представлялся ему теперь в другом свете...

Странствуя с балаганами, он насмотрелся на разных уродцев. И хотя держался от них в стороне, всё же в какой-то мере сочувствовал этим своим товарищам по несчастью. Ему и сейчас иногда вспоминаются их слова, их мысли - но это касается только мальчиков и мужчин. Женщины, обделённые судьбой так же, как он сам, для него просто не существовали...

Ему довелось побывать и на Востоке, где женщины скрывают лица и муж берёт себе жену, не видя её. Однако желал бы он своей дочери такой участи? Он не слишком-то чётко себе представляет, что происходит с этими женщинами дальше и какие чувства и переживания выпадают на их долю. Его и это не интересовало - не потому ли как раз, что он не видел их лиц?

А его собственная любовь? Он и поныне не разучился удивляться, что Кристина полюбила его. Но над чем ему до сих пор не приходило в голову особо задумываться, так это над своим выбором.

Её чувство началось с того, что она услышала его голос. Он же прежде всего увидел её лицо. И требовал, чтобы она его любила, не видя лица.

...Он был не нужен собственным родителям и думал, что это самое страшное, что может случиться в жизни. Их с Кристиной детей эта участь миновала.

Но неужели их дочь не будет никому нужна, кроме собственных родителей? Никого больше не порадует, как ни хотела бы этого сама?

В первый раз Эрик преклонил колени для молитвы не в церкви, а в собственном доме:

- Господи, не допусти этого! Не оставь дочь мою милостью своей...

Кристина с подобными молитвами к Господу не обращалась - она и мысли не допускала, что её дочь будет оставлена милостью Божией. Но после крестин Александра мать задумалась, в чём эта милость может состоять для Клариссы. Если дочери может грозить вечное одиночество в этом суетном мире, не следует ли как можно раньше приучить её к мысли посвятить себя Богу?

Ей вскоре представился предлог заговорить на эту тему с викарием. Отец Лезерье, не оставлявший семейство Лакостов своей дружбой и заботой, регулярно подыскивал им в служанки воспитанниц приюта при женском монастыре, находившемся неподалёку. Вот и сейчас он пришёл предложить новую девушку взамен уволившейся. Когда вопрос о служанке был полностью улажен, аббат хотел попрощаться, но она задержала его:

- Не уходите, святой отец.

- Слушаю вас, дочь моя, - тут же откликнулся он.

Ей было трудно найти слова для начала разговора, но священник и сам, кажется, догадался, что её волнует.

- А где Кларисса? - спросил он.

- Гуляет с отцом, - ответила Кристина. - Святой отец, я именно о ней и хотела с вами поговорить. Этот монастырь святой Елизаветы... - она опять запнулась.

Аббат спокойно ждал. Кристина опустила глаза, потом снова быстро взглянула ему в лицо.

Он всегда понимал, когда собеседнику следует прийти на помощь:

- Вы думаете, не отдать ли её туда?

- Да, святой отец, - с благодарностью и облегчением подхватила Кристина. - Не сейчас, конечно, я понимаю, она ещё слишком мала. Я хотела спросить вашего совета, как и когда начинать готовить её к этому.

- А вы уверены, что ей это нужно?

Такого Кристина от священника не ожидала. На её безмолвное изумление он откликнулся без тени улыбки:

- Я понимаю, что вас гнетёт. Вам кажется, что этот мир не для вашей девочки - из-за её лица.

- Святой отец...

- Я же сказал, я понимаю. Вы воспитываете её в истинной вере, и мне остаётся только хвалить вас за это. Вы не себе, вы ей хотите как лучше - ведь вам самой было бы очень тяжело расстаться с ней. Но с таких малых лет готовить ребёнка для монастыря - по-моему, это неверный шаг.

Кристина попыталась ещё что-то сказать, но он жестом остановил её:

- Любить Господа она и так научится, я уверен, - тут ей есть кому помочь. Но, может быть, творец наш создал её совсем не для того, чтобы проводить жизнь в молитвах и не знать другой жизни. Другой любви.

Кристина тщетно подыскивала слова. Но собеседник прочитал по её лицу всё невысказанное и ответил:

- Нам не дано знать это, что бы нам ни казалось. И что бы ни казалось многим другим людям. Придёт время, она сама сможет сделать выбор. И если она изберёт службу Господу - я первый помогу ей на этом пути. Но не нам за неё решать.

Он поднялся и улыбнулся Кристине:

- А пока пускай живёт с мамой, папой и братцем да учится всему, чему учат других детей. И ещё музыке, конечно! В монастыре, между прочим, фортепиано нет.

Откуда-то неслышно появился Сенэр и потёрся о ноги аббата. Тот наклонился погладить его:

- Вот и котов там тоже не заведёшь.

Назавтра Кристина уже сама не понимала, как могла прийти ей в голову мысль о разлуке с дочкой - не говоря уже о том, как перенёс бы это Эрик.

А Кларисса действительно целыми днями бывала занята и не слишком-то задумывалась о собственной внешности. Она носила яркие платьица и блестящие ленточки в толстых золотистых косичках - это её вполне устраивало. Скучать ей не приходилось: помимо занятий музыкой, нужно обязательно успевать погулять на свежем воздухе в саду, покормить кота, поиграть с ним и, конечно, поговорить с мамой и спеть песенку малышу.

А уж когда Алекс подрос и стал день-деньской бегать по дому и саду, стало и подавно не до скуки! Только однажды старшая сестра по-настоящему рассердилась на брата - она хотела начать и его учить музыке, показала ему, как красиво звенит её любимый ксилофончик, и дала попробовать самому, а он вместо того, чтобы стучать молоточком и слушать, взял и оторвал одну клавишу.

Эрику стоило гораздо больших усилий успокоить разревевшуюся дочку, чем починить инструмент. Приходилось признать, что сын не проявляет столь ранних музыкальных способностей. Впрочем, всему своё время.