Кристина тоже сочла нужным наставить сына, что не стоит сразу ввязываться в драку.

- Хорошо, мама, - послушно сказал он.

- Но иногда драться всё-таки приходится, - вставил его отец, - когда ничего другого не остаётся.

- Правильно, папа, - сказал Алекс. Кристина только головой покачала. Сын этого просто не заметил и побежал по своим делам, а муж сказал:

- Бретёра я из него не хочу вырастить, но пускай учится защищаться. И защищать.

Кларисса при этом разговоре не присутствовала. Мать попросила Алекса ничего не рассказывать сестре. А он и сам не собирался - зачем девчонке знать о каждой драке? Ведь Кларисса никогда не пристаёт к нему с расспросами, откуда взялся синяк на коленке или царапина на щеке. Не её это дело.

Он только однажды спросил её, почему она не попросит папу меньше мучить её занятиями музыкой, если ей тяжело.

Сестра засмеялась и заверила брата, что ей очень нравится играть и петь, а чтобы хорошо научиться этому, нужно много работать. Он ведь и сам очень хорошо бегает и плавает, потому что делает это каждый день и подолгу.

А с дружком Александр помирился быстро. Другие мальчики тоже скоро усвоили, что лучше его родных не задевать. Возможно, этому помогли кое-какие приёмы, которым учил его отец, - Лакост-младший скоро стал одолевать соперников постарше и покрупнее себя. Сила всегда внушает уважение. И может, тем большее, когда ею не злоупотребляют. Алекс никогда не затевал драк сам, но как-то незаметно мальчики стали всё чаще и чаще взывать к нему, ссылаться на него как на весомый аргумент в споре:

- А вот Лакосту скажу, он тебя!..

И противник лишний раз подумает, стоит ли махать кулаками. Или, в свою очередь, ответит:

- Это мы ещё посмотрим, кто Лакосту скажет!

Даже родители стали замечать, что среди их сыновей поубавилось обид и жалоб друг на друга.

А Кларисса училась петь.

Запомнить и повторить почти любую мелодию ей не составляло труда с раннего детства. Уже тогда она внимательно выслушивала внушения отца, что петь громко - далеко не всегда значит петь хорошо и как важно правильно дышать. Свою правоту он подкреплял неотразимым доводом:

- Послушай, как мама поёт.

Кристина добавляла:

- Это меня папа так петь научил.

Кларисса могла подолгу, не шелохнувшись, слушать пение матери - дома и в церкви, где Кристина снова стала петь.

- Я тоже буду петь там, - заявила она, когда ей исполнилось семь.

Аббат Лезерье поддерживал её в этих намерениях:

- Я уверен, что сама святая Кларисса всегда будет рада, если ты споёшь для неё в её церкви.

На этот раз девочка ни о чём его не спросила.

Священнику уже не раз приходилось тщательно продумывать ответы на её вопросы, когда он знакомил её со Священным писанием и житиями святых.

Первым вопросом Клариссы из области религии было: а по чьему образу и подобию Бог сотворил Еву, если Адама - по своему? Он её слепил со своей жены или мамы?

Аббат смеялся искренне и долго, что дало ему возможность продумать ответ. Но до конца ли девочка поверила его рассказу о том, что Бог сам придумал Еву для Адама, можно сказать, сочинил её. Как композитор сочиняет музыку, а поэт - стихи, которых не было до них. Сначала тоже подражают тем песням и стихам, которые уже есть, а потом могут и сами придумывать.

Кажется, идея про песни и стихи Клариссу убедила.

Но у неё возникали всё новые и новые вопросы - один забавнее и в то же время острее другого.

Например, почему-то никто ни до Клариссы, ни после - хотя бы её брат, когда пришло и ему время учить Библию - не спрашивал отца Лезерье, какие у Бога глаза - голубые, серые или зелёные? Ответ "огненные очи" сразу же повлёк другой вопрос:

- Как у папы?

Конечно, девочка будет гордиться, если подтвердить, что у её отца такие же глаза, как у Бога-отца. Но, во-первых, справедливо ли это будет по отношению к другим, чужим отцам? А во-вторых, аббат не думал сам и не хотел внушать Клариссе, что лицо Эрика есть подобие лика Божьего - не стоит ей кому-нибудь это повторять...

Он додумался сказать ей, что Бога каждый видит по-своему. И, возможно, Бог иногда бывает похож на всех пап в мире.

Кларисса решила, что это очень правильно. Священник облегчённо вздохнул.

Потом она стала допытываться насчёт своей покровительницы, святой Клариссы, которой она молится каждый вечер, - как узнать, слышит ли та её молитвы и не надоели ли они ей, ведь каждый день одни и те же слова? Даже папе с мамой иногда надоедает повторять одну и ту же музыку, пускай самую красивую.

Он ответил, что сердце тоже издаёт один и тот же звук, когда стучит, и никто не прислушивается к нему, - но человек испугается, если не услышит стука сердца того, кого любит. А святая Кларисса любит тех, кому даёт своё имя, и всегда прислушивается к их молитвам, как к стуку их сердец.

Много ещё было вопросов и ответов. Быть может, тем сильнее обрадовался аббат, что Кларисса сама изъявила желание петь в церкви.

Когда-нибудь, наверное, споёт, думал он. Голос у неё, похоже, есть, и уж её родители смогут развить его - для церковного пения наверняка.

Девочка стала усердно учить духовные мелодии, не забывая, однако, и о светских. У неё рано проявились низкие, контральтовые ноты. В доме Лакостов стали всё чаще звучать дуэты виртуозного сопрано и постепенно обретающего силу альта.

Иногда Эрик присоединялся к жене и дочери, хотя и не часто. Клариссе, постоянно пристававшей к матери с просьбами спеть, почему-то не приходило в голову просить об этом отца. Но если он запевал сам - для неё это всегда становилось праздником.

Даже Александр, отнюдь не ценитель серьёзной музыки, стал хвастаться, какие концерты устраивает его семья, - и в то же время добавлял с невесть откуда взявшейся гордостью:

- А мне вот медведь на ухо наступил.

- И довольно увесистый, как видно, - ответил на это всё тот же Эдуар, забыв о риске нарваться на хитроумный борцовский приём. Но Алекс и не подумал даже обидеться, а наоборот - сам первый засмеялся.

Осень 1895 года для семьи Лакостов шла под знаком подготовки к большим событиям и переменам: Кларисса приготовлялась к первому причастию и предвкушала вступление в церковный хор, Александр готовился на следующий год поступать в лицей в соседнем департаменте - в том городе, где отец его тогда руководил реставрацией соборного органа.

За прошедшие годы Эрик отреставрировал добрую дюжину органов в окрестных церквях и монастырях, и маска не помешала уважению, даже почёту, которым он пользовался. В конце октября он вновь выехал в соседний департамент - теперь уже в последний раз: работа успешно завершилась, и он с удовольствием прослушал первую мессу на обновлённом инструменте.

По пути к дому Эрик заглянул в лавку Мартенеля. Дверь была открыта, но в лавке никого не было. Он хотел уже окликнуть хозяина, как услышал голос из комнатки за лавкой:

- Ну если он действительно такой старый урод, то ему следовало бы...

- Тсс!... прошипел в ответ голос антиквара. - По-моему, звонил звонок?

- Я не слышал, - отозвался его собеседник. Этот молодой мужской голос Эрику был совсем незнаком.

Мсье Мартенель вышел в лавку и увидел стоящего в дверях посетителя. На приветствие Эрика он ответил не сразу:

- Мсье Лакост?

Или Эрику показалось, что антиквар словно бы запнулся?

- Да-да, - невозмутимо откликнулся он.

Хозяин затворил дверь, из которой вышел, и направился к нему, восклицая:

- С приездом! Не очень устали? Удачно поездка прошла?

И снова Эрик ощутил - или вообразил? - что к обычной словоохотливости антиквара сегодня прибавилась какая-то тревога.

Он заверил мсье Мартенеля, что поездка прошла прекрасно, и сообщил, какие новые объявления об аукционах появились в городе. Антиквар рассыпался в благодарностях и спросил мсье Лакоста, не поинтересоваться ли каким-нибудь товаром специально для него.

Всё как всегда.

Излишнее воображение только вредит, - напоминал себе Эрик, выйдя из лавки. Мало ли кто там у господина Мартенеля мог сидеть и мало ли о ком говорить.

Антиквар мог и в самом деле чуть смутиться при мысли, не слышал ли Лакост слов его гостя. Но это совсем не значит, что тот имел в виду именно его, Эрика. "Старый урод" - не такое уж редкое выражение в устах молодёжи, как бы старшее поколение ни относилось к этому. Уж слишком он привык относить чьи угодно нелестные слова на свой счёт. На ком горит шапка? - правильно, на воре.

Подходя к дому, Эрик ещё издали услышал уже привычные звуки - пел альт, рояль аккомпанировал. Он прислушался - что дочь на этот раз взялась разучивать? Что-то новое... то есть не новое, но сразу не вспоминается...

Кларисса снова запела - слова были русские, и произносила она без малейшего акцента:

О, Господи! "Песни и пляски смерти" Мусоргского... быть не может!

Пока голос Клариссы тянул последний слог, Эрик стоял, будто придавленный внезапной тяжестью. Но как только зазвучал проигрыш, наваждение рассеялось, и он со всех ног понёсся к дому.

- пел юный голос первые слова Смерти, явившейся к больной девушке в образе рыцаря-победителя.

Остановить! Немедленно!

- Прекрати! Перестань сейчас же! - крикнул он в открытое окно.

Кларисса обернулась - при виде её лица у отца на мгновение перехватило дыхание. Он кинулся к входной двери.

Девочка застыла на вертящемся табурете, слушая, как отец мчится по коридору. Дверь распахнулась, он ворвался в комнату и в изнеможении прислонился к косяку.

- Папа! - бросилась она к нему. - Что случилось? Папа!

Пока она добежала до середины комнаты, он уже выпрямился и пошёл ей навстречу:

- Что же ты так пугаешь меня!

Она резко остановилась.

- Я тебя пугаю?

- А ты как думаешь? Где ты взяла эти ноты? В моём шкафу?

Нашёл что спрашивать, тут же упрекнул себя Эрик. Как будто в этом всё дело!

- Так ты этого испугался? - спросила Кларисса с каким-то облегчением и тут же поспешила заверить:

- Я ничего не перепутала, всё на своих местах.

- Я не о том. Как тебе вообще в голову пришло петь - это?

Она на миг отвернулась, снова вся напрягшись:

- То есть ты испугался, что я пою?

- Почему ты поёшь песни смерти?

Ответом было молчание.

- А Александр где? - спросил отец.

- У Шовелей в гостях - сегодня день рождения Эдуара.

- А, да, слава богу.

- Что слава богу?

- Мамы, конечно, тоже нет?

- Они с Сабиной на рынке. Я спросила - что "слава богу"? Что они не слышали меня?

- Ты правильно поняла.

- Я ничего не поняла, - упрямо заявила она. - Почему я не могу петь Мусоргского?

- Кларисса. - Он указал ей на кресло. - Сядь, пожалуйста, и поговорим. Садись, я сказал.

Она подчинилась. Эрик уселся напротив дочери.

Он никогда не видел её такой бледной. Ярко-красный рот сейчас особенно выделялся - и на фоне белизны лица в обрамлении пышных золотистых кос, и потому, что короткие полные губы были плотно стиснуты. Из-за этого вся кожа на лице казалась натянутой до предела. Синяя жилка пульсировала на виске - раньше отец её не замечал.

Огромные золотистые глаза - тоже доставшиеся в наследство от него - сейчас пристально смотрели на него широкими зрачками, требуя объяснений и в то же время боясь их.

Отец догадывался, чем вызвано её состояние. Как объяснить, что именно его напугало, - не напугав раз и навсегда её?

Дверь скрипнула. Отец и дочь разом обернулись. В щель просунулась серая мохнатая лапа.

- Сенэр, Сенэр! - поспешно позвала Кларисса, будто ища у кота защиты и боясь, что он передумает входить. - Кис-кис-кис!

Кот, казалось, нарочно помедлил на пороге, затем степенно направился к девочке и прыгнул ей на колени, она крепко прижала его к себе. Две пары почти одинаковых глаз - только у зверя зрачки сузились в щёлочки - уставились на Эрика.

Он почувствовал, что напряжение отпускает его и теперь он сможет найти нужные слова.

- Дочка, - начал он. - Я испугался, и сейчас объясню почему. Когда одиннадцатилетний ребёнок так всерьёз поёт про смерть, от имени смерти, его родители не могут не испугаться. Если им не всё равно.

- Неважно чьи родители? - переспросила Кларисса.

Последние сомнения Эрика исчезли.

- Конечно, неважно чьи - если они любят своего ребёнка. Я не хочу, чтобы ты представляла себя смертью.

Пальцы Клариссы, нервно перебиравшие кошачью шерсть, наконец успокоились.

- И это слишком серьёзная вещь для детского голоса, - продолжал отец увещевающе. - Ты уж позволь, пожалуйста, мне руководить твоими вокальными занятиями - пока.

- Да, да, папа...

Она часто-часто заморгала, попыталась подавить всхлип и наконец дала волю рыданиям. Слеза упала на лоб коту. Он молча поднялся и спрыгнул с колен девочки - она не пыталась его удерживать. Впрочем, он отошёл недалеко и уселся, словно выжидая, что будет дальше. Эрик молчал, давая дочери выплакаться. Наконец она подняла к нему лицо - красное, распухшее от слёз, но этого лица отцу незачем было пугаться.

- Папа, - попросила она, - сними...

Маска! Конечно, сейчас она совсем не нужна, Эрик просто забыл о ней. Он поспешил выполнить просьбу дочери.

Она вскочила и кинулась на шею отцу:

- Ты ведь не похож на смерть! - всхлипнула она. - Ведь правда? Ведь никто же не говорит...

- А кто тебе такое сказал?

Молчание.

- Скажи мне, кто. - Эрик нежно приподнял подбородок Клариссы, чтобы видеть её глаза.

Конечно, дети в своё время изрядно подразнили её, но ведь она очень быстро перестала реагировать - этого-то они с Кристиной добились, - и всё, казалось отцу, прекратилось само собой. Но если нет?

- Кто-нибудь из детей?

- Нет...

- Из взрослых? Кто?

У кого же хватило совести?...

- Я не знаю кто...

- То есть как это не знаешь кто?

- Я не видела его. Только слышала.

- Как это? - удивился Эрик, забыв даже о своём возмущении.

- Это было через неделю, как ты уехал. Во вторник.

Больше двух недель прошло!

- Я была в беседке... в саду... - она помедлила, - а они шли за изгородью.

- Они - кто?

- Один был отец Лезерье, я узнала его голос.

- А второй?

- Он спросил: "Вот эти самые Лакосты?"

- И что было дальше?

- Святой отец сказал: "Да", а тот продолжал: "Эта девочка - и как ей живётся, вот такой, похожей на маленькую смерть?"

- Так.

Кларисса умолкла.

- Ну и что ответил святой отец?

- Я не слышала... не слушала дальше.

- Ты не говорила с ним об этом?

Она затрясла головой.

- А с мамой?

Тот же ответ. Но не могла ведь Кристина ничего не замечать две недели.

Кларисса снова заплакала. Отец крепче обнял её, целовал её косы, макушку, отчаянно ощущая своё бессилие.

"Маленькая смерть". Случайное замечание, брошенное взрослым мужчиной, без раздумий, как нечто само собой разумеющееся...

- Она-то красивая... - всхлипнула девочка.

- Мама?

- Ну кто же ещё!

Вот почему она таилась от матери.

- Ты бы хотел, чтобы я была похожа на неё? Хотел бы?

- Я люблю тебя, Кларисса.

- Ответь мне!

- Я и ответил: я люблю тебя.

- За то, что я похожа на тебя?

- Потому что это ты. - Кажется, силы возвращаются к нему, дай Бог.

- Послушай, Кларисса. Я в детстве... да и потом тоже не раз слышал, какой я урод, какой я страшный, как похож на смерть.

- Значит, это правда.

- Нет! - крикнул он. - Вот именно что нет! Я живой человек, и ты тоже! Если человек живой, он не похож на смерть, что бы кто ни говорил об этом! Слышишь? Что бы кто ни говорил. Сколько бы дураков - да, я сказал: дураков! - ни издевались над ним.

Сколько понадобилось ему времени и усилий, чтобы поверить в это! Если бы не Кристина...

- И твоя мать тоже это понимает. Не зря же она полюбила меня, зная, какое у меня лицо. - И узнав это вопреки его собственной воле, подумал он. Но этого дочери нельзя сказать...

- А вот ты сам полюбил её, красивую, - вдруг сказала девочка. Она больше не плакала. - Вот Смерть в своей серенаде...

- Перестань!

Но Кларисса с силой закончила:

- ...тоже говорит, что та девушка её обольстила своей красотой. А ты мне сам рассказывал, что увидел маму и влюбился сразу. Вот ты бы полюбил такую, как я, папа? Такую, как ты сам?

Свершилось. Дочь задала вопрос, который столько раз задавал себе отец с тех пор, как она появилась на свет.

- Ты молчишь, папа?..

Внезапно его взгляд упал в зеркало, висящее на стене. Эрик резким движением развернул Клариссу к нему лицом:

- Смотри! По сравнению с моим лицом твоё много красивее - мне ведь уже шестьдесят! А когда я встретил Кристину, я был гораздо страшнее. И знаешь почему?

- Почему?

- Потому что сам боялся людей. Потому что только и думал о том, кто ещё назовёт меня уродом и смертью. Нельзя об этом думать, Кларисса.

- Но если это правда?

- Я и сам так долго думал. Понимаешь, если человек сам считает, что он - как смерть, то тогда это и будет правдой! Все другие о нём будут так думать! Вот чего я так испугался, когда ты пела ту песню. Ты должна петь про жизнь, чувствовать себя живой. Смотри, смотри на себя в зеркало. У тебя такая белая кожа, золотые косы...

- Про нос ты молчишь.

- А что нос? Что нос?! Сколько на свете носов, самых разных, - коротких, длинных, горбатых, приплюснутых! Или таких толстых, прямо как картошка...

(Так-то оно так, но чего бы он не отдал, чтобы у его дочки был какой-нибудь другой нос, хотя бы любой из тех, которые он перечислял!)

Кларисса смотрела в зеркало и молчала. Потом повернулась к отцу:

- А знаешь, в зеркале у тебя какое-то не такое лицо. То есть я вроде и вижу, что это папа, но настоящий ты только вот этот, - она взяла его за руку.

- Ну слава Богу, - Эрик наконец-то почувствовал, что стеснение в груди ушло. Он крепко прижал дочь к себе:

- Ты настоящая тоже - вот эта, которая живёт, танцует и поёт. Только не про смерть.

Она приподнялась на цыпочки и крепко поцеловала отца.

- Папа...

- Да?

- Спой мне что-нибудь.

Вот так, с дороги? Но он не смеет, не имеет права ей отказать - она первый раз попросила его.

- Что тебе спеть?

- Если можно... вот это, - она уверенно направилась к шкафу, взяла с полки том и раскрыла его. Похоже, за время его отсутствия она стала уверенно ориентироваться в его собрании нот. Или это началось раньше, а он не замечал? Но больше похоже, что она именно в эти недели искала всё новую музыку, стараясь забыться, - и наткнулась на песенный цикл Мусоргского.

Сейчас Кларисса протягивала отцу "Демона" Рубинштейна.

У Эрика было большое собрание клавиров русских опер, которые он выписывал из Петербурга и Москвы. Кристина время от времени разучивала арии из них, но с Клариссой он ими не занимался, находя, что для такой музыки ей надо ещё подождать. Не то чтобы запрещал читать их, но предпочитал сам, постепенно, знакомить её с ними и советовал ей не торопиться с пением. Во всяком случае, "Демона" они не изучали.

Он пробежал глазами страницу - какую арию Кларисса выбрала? Ага... ну что ж. Он сел за рояль, заиграл и запел:

На воздушном океане,
Без руля и без ветрил,
Тихо плавают в тумане
Хоры стройные светил;
Средь полей необозримых
В небе ходят без следа
Облаков неуловимых
Волокнистые стада.
Чье разлуки, час свиданья -
Им ни радость, ни печаль;
Им в грядущем нет желанья,
Им прошедшего не жаль.
В день томительный несчастья
Ты о них лишь вспомяни;
Будь к земному без участья
И беспечна, как они!

Он остановился, но Кларисса одними губами сказала: "Дальше".

Отец продолжал:

Лишь только ночь своим покровом
Верхи Кавказа осенит,
Лишь только мир, волшебным словом
Завороженный, замолчит;
Лишь только месяц золотой
Из-за горы тихонько встанет
И на тебя украдкой взглянет, -
К тебе я стану прилетать;
Гостить я буду до денницы
И на шелковые ресницы
Сны золотые навевать!..

На последних нотах она тихо кивнула головой. Эрик поднялся из-за рояля.

- Спасибо, папа.

- Знаешь... что-то есть в этих словах. Быть безучастной ко всему земному, конечно, не стоит...

- Я и не могу.

- И не надо. А вот помнить об облаках... и о ком-то, кто всегда будет с тобой, кто у тебя всегда есть...

- Я всегда помню о тебе, папа, и о маме, и об Алексе... - заверяла она. Снова всхлипнула и тут же сама себя оборвала:

- Мама скоро вернётся, да и Алекс должен прийти из гостей, - он хотел тебя встретить. Ты, наверное, хочешь отдохнуть?

- Доченька, так ты поняла, что я хотел тебе сказать?

- Да, папа. Спасибо. Иди отдохни, а я поиграю, - она кивнула на ноты, лежащие на рояле.

- А это мы пока уберём, - сказал Эрик, снимая с подставки "Демона" и лежащий под ним сборник Мусоргского.

Кларисса взяла у отца ноты, отнесла их в шкаф и заперла его.

Поднявшись к себе в комнату, Эрик услышал Четырнадцатый вальс Шопена. Кажется, дочка немного успокоилась. Отвлеклась от мрачных мыслей.

Это что же, она две недели учила песни смерти, - надо понимать, тайком? Из-за какого-то недоумка, которого не научили придерживать язык?

А между прочим, вполне возможно узнать, кто он.

- Очень даже просто, - произнёс Эрик вслух.

- Мяу! - внезапно раздалось за спиной - он даже вздрогнул.

Кот стоял посредине комнаты - очевидно, он, всеми забытый, неслышно прокрался за хозяином.

- Мяу! - повторил Сенэр, словно желая покрепче вколотить в мозг хозяина какую-то мысль.

- Тебя что, не кормили? - Эрик сделал шаг к дверям, но кот направился в противоположную сторону, вспрыгнул на подоконник и снова мяукнул.

- Извини, Сенэр, но если ты не хочешь есть, то мне сейчас не до тебя. Потом.

Кот фыркнул и обиженно отвернулся к окну. Внизу продолжал звучать Шопен. Эрик неслышно вышел из дома через чёрный ход.

- Святой отец, я задал вам вопрос.

- Я слышал, сын мой.

- И что вы ответите?

- Вы уверены, что действительно хотите знать?

- Святой отец!...

Аббат положил руку на локоть Эрика:

- Эрик, послушайте меня. Можете быть уверены: я ему, этому человеку, сказал, что он неправ. Я напомнил ему, какую боль могут причинить неосторожные слова... жаль, не знал я тогда, что Кларисса слышала их.

- Напомнили ему!

- Да, напомнил. И надеюсь, что он понял.

- Вот и скажите мне, кто он, - с расстановкой проговорил Эрик. - Чтобы я сам мог убедиться, насколько он понял.

- Эрик... можете считать это тайной исповеди. Человек выразил мне свои мысли и чувства, - возможно, греховные, не стоящие уважения. Но какое я имею право выдать их?

- А до других вам нет дела?

- Есть, - просто ответил священник.

- И вы молчите?

- И поэтому я молчу. Ради вашего же блага. Эрик, - нет, не перебивайте меня, - а вам самому хотелось бы, чтобы все всегда слышали, что вы о них говорите? В смысле - говорите не им, а себе самому? Или Кристине? Мне, наконец?

Повисла пауза.

- Вам не случалось переменить мнение? - продолжал аббат. - Выпалить что-нибудь человеку в лицо, а потом пожелать, чтобы эти слова никогда не были бы сказаны?

- Нечасто, - тихо отозвался Эрик.

- Вот именно. Я не знаю людей, с которыми бы это не случалось.

Они снова помолчали.

- Как же я не заметил... Вы не хотите, чтобы я пошёл к Клариссе сейчас? - спросил священник.

- Нет, - отозвался Эрик и прибавил: - Спасибо. Может быть, завтра?

- Я всегда готов вам помочь, чем могу.

- Только ей не рассказывайте...

- Эрик, я ведь только что говорил... - Лезерье позволил себе чуть улыбнуться, и собеседник понял его:

- Да-да, святой отец, - на вас положиться можно, я знаю. До свидания.

- Кристина...

- Да?

- Ты замечала, что в последнее время творится с Клариссой?

- А что такого заметил ты?

Он растерянно моргнул - нет, не показалось, жена и в самом деле улыбалась. Она что, ничего не подозревает?

- Тебе не казалось, что она... чувствует себя неважно?

- Эрик, - она усмехнулась, - с нашей дочкой всё нормально.

- Что?! - вырвалось у него.

- Ну-ну, кричать незачем, - Кристина ещё шире улыбнулась. - Успокойся, папа. Мы думали, что ты не заметишь! Всё уже почти прошло.

- Прошло?!

- Рано или поздно это должно было случиться. Немного раньше, может быть, чем мы ожидали.

- Да о чём ты, господи! - уже еле сдерживался он.

Она слегка отстранилась и чуть поджала губы:

- О женском недомогании, если тебе так угодно.

Он прямо-таки обвис от неожиданности. Шумно выдохнул:

- Ах, вот оно что...

- Всего-то, - усмехнулась Кристина. - Эх вы, папы...

Снова эта тяжесть придавливает его - второй раз за день. Вот как, значит... Одно к одному. Именно в тот период, когда такими важными становятся вопросы о красоте, о женственности, о привлекательности, - когда любая девочка особенно страдает от замечаний по поводу внешности, - его дочери пришлось услышать то, что она услышала.

- Кристина, а у неё давно это...?

- Всё-то тебя интересует, отец взрослеющей дочери. Три дня. Устраивает? Я же говорю, всё почти прошло. Сначала, конечно, больно было. Доктор успокоил, дал какой-то отвар из трав, очень хорошо помогло.

- А до этого ты ничего... не замечала?

- Ну была она... грустнее обычного, это да. Аппетит почти пропал, даже лицом похудела немного. Знаешь, как это бывает, - не понимала, что с ней такое. А потом всё стало ясно.

- Недели через две?

- Эрик, да что ты так интересуешься точными сроками?

- Ты не помнишь?

- Ну... до твоего отъезда я этого вроде не замечала.

В дверь постучала Сабина - ужин подан.

За столом Кристина упомянула, что у Мартенелей гостил племянник.

- А! - протянул Эрик, стараясь не подавать виду, как его это заинтересовало. - Я вроде слышал вчера, что у них гость.

- Да его со всем городом перезнакомили, как же иначе? - заметила жена. - Вырос в колониях, будет в Париже изучать медицину, - просто пришелец из иного мира в нашем маленьком городке. Такой пышный приём устроили! Мсье Мартенель, кстати, жалел, что ты уже уехал.

Тут Эрик вспомнил, что антиквар вроде бы говорил, будто получил письмо от племянника и ждёт его в гости. Но он тогда едва слушал, готовясь к отъезду и думая о своей работе.

- Как его зовут?

Александр поспешил ответить быстрее всех:

- Марк-Антуан Левайян. Только он уже уехал, с последним дилижансом.

- А ты познакомился с ним?

- Ну ещё бы, отец!

- Алекс, по-моему, изрядно поднадоел мсье Левайяну, - улыбнулась Кристина. - Всё расспрашивал об Африке, об островах, да что, да как и почему.

- А какой он?

- Лет двадцати или около того. Ну, ты понимаешь... так и стремился показать, какой он светский человек и как свет повидал, не чета нам, провинциалам.

- А ты его видела? - спросил Эрик у дочери.

- Да, - односложно и совершенно спокойно ответила она.

- Клариссе у нас не до чужаков, - заметила мать. - Она же занята целыми днями.

- А на приёме у Мартенелей ты была?

- Нет, - снова ограничилась одним словом Кларисса

- Некогда гулять, работать надо, - поддержала дочь Кристина.

Тут снова вмешался Алекс - он-то на приёме был, и ему не терпелось рассказать отцу во всех подробностях о пышном обеде и о необыкновенном госте-путешественнике. Эрик внимательно слушал сына, не переставая следить глазами за дочерью.

Ей, похоже, скучно слушать болтовню брата. Но в то же время не похоже, чтобы её особенно тяготил именно разговор о племяннике Мартенеля.

А почему, собственно, Эрик подозревает его?

Незнакомый голос в лавке Мартенеля, незнакомый голос за стенкой беседки. Этот Левайян появился в городке, когда Эрик уже уехал...

- А никакие другие пришельцы издалека здесь не появлялись? - спросил он, обращаясь к сыну и стараясь говорить игривым тоном.

Вся семья дружно ответила, что нет - нечастое это событие в здешних местах.

После ужина Кларисса отправилась в музыкальную комнату, - она, конечно, собиралась не петь на полный желудок, а поупражняться на фортепиано. Мать присоединилась к ней, и кот тоже счёл нужным присутствовать.

Отец не будет мешать. Непосредственного повода для волнений нет. Во всяком случае, никаких песен и плясок смерти больше не должно быть. Кажется, она призадумалась над отцовскими словами.

Эрик остался в столовой и продолжал размышлять.

Если в лавке Мартенеля был его племянник, то как же антиквар их не познакомил? Не похоже на него.

Но всё становится понятным, если он не хотел их знакомить... Если дядя боялся, что племянник и мсье Лакост не понравятся друг другу.

Конечно, маска Эрика... Но мсье Мартенель был как раз одним из тех, кто в своё время принял её как факт и не считал нужным бояться, - Эрик и Кристина умели это ценить.

Тем более что антиквар, по словам Кристины, жалел об отсутствии Эрика на приёме в честь своего юного родственника.

Но если слова "старый урод" произнёс действительно Марк-Антуан Левайян и относились они именно к нему, к Эрику Лакосту...

А если в лавке тогда был не он?

Просто посетитель, например, клиент антиквара?

Однако Эрику вспомнилось, как Мартенель громко произнёс "Мсье Лакост?" - словно предупреждая того, кто сидел в задней комнате. И поспешно закрыл дверь, словно отгораживал - только кого от кого?

И как это он - такой охотник поболтать - ни словом не упомянул о своём племяннике, который в тот же вечер уезжал?

Он мог вообразить, что мсье Лакост слышал гораздо больше из разговора. То мог, это мог... Предположения, догадки, и ничего больше.

Кларисса не знает, чей голос сравнил её со смертью, - отец не сомневался, что она ничего от него не утаивает.

Она хорошо различает голоса, но этот тип, наверное, за все время, что был здесь, едва здоровался с нею.

Однако любого жителя городка она, наверное, узнала бы. Да и кто ещё мог тогда идти рядом с отцом Лезерье и уточнить: "Лакост? Та самая несчастная девочка?" - явно спросив перед этим, чей это дом, и выслушав ответ. Других чужаков в городе тогда не было - всякого нового человека за милю видно, и появись таковой, уж Алекс-то быстренько выведал бы всё что можно.

Тот человек понял свою вину, сказал аббат.

Понял, как же... Много ли он понял, если это он две недели спустя говорил антиквару про "старого урода"?

А если прямо спросить Лезерье: это был Левайян? И смотреть при этом ему в лицо? Жизнь научила Эрика понимать молчание, читать между строк, угадывать ответ по мельчайшему изменению в лице собеседника.

- Мяу, - внезапно раздалось под боком, и мгновением позже Сенэр был уже на коленях хозяина.

- Привет, - ответил ему Эрик и провел рукой по мохнатой спине. Кот не спешил укладываться и мурлыкать - он потянулся прямо к лицу и со значением повторил: "Мя-ау".

- Ты что-то хочешь сказать?

И откуда он всякий раз появляется, стоит Эрику задуматься о том, кто нанёс его дочери нечаянный и оттого ещё более страшный удар?

- Как будто ты знаешь, кто это был, - заметил он коту.

Тот мяукнул ещё протяжней, будто с укоризной, и слегка стукнул хозяина по руке хвостом. Словно не хочет, чтобы я задавался этими мыслями, - неожиданно подумал Эрик и вспомнил, как животное пыталось задержать его, когда он кинулся чинить допрос святому отцу.

- Ты что, против, чтобы я узнавал?

Сенэр молча стоял и смотрел ему в глаза.

Персидский кот... Нечасто Эрик в последнее время вспоминал покойного дарогу. Будь старый перс сейчас здесь, что бы он ему посоветовал?

Дознаться до истины? Или забыть, как хотел бы аббат? Чем-то они похожи, начальник персидской полиции - и католический священник из французской провинции.

И тот и другой пытаются удержать его от расправы.

Но он же не собирается причинять вред этому Левайяну или кому ещё! А поучить его уму-разуму было бы совсем не лишне.

- Мяу.

- Опять! Ты что, не согласен со мной?.. Ты предлагаешь мне не думать о нём?

Кот всё так же глядел в глаза.

- Отпустить его с миром?

Сенэр тихо мурлыкнул.

- Пусть себе живёт? - настаивал Эрик.

Зверь свернулся в клубок и замурлыкал, явно предпочитая, чтобы хозяин оставался на месте, гладил его и никаких действий не предпринимал.

Ночью, когда Кристина спала, он тихонько поднялся и прошёл к спальне дочери, но не мог уловить из-за двери ни звука.

Ну и что, убеждал он себя. Она спит тихо, не храп же он ожидал услышать. В конце концов, прошло уже две недели, и она не собиралась...

Нет, так невозможно, он должен убедиться. Эрик накинул пальто, вышел из дома и прошёл под окно Клариссиной спальни. В первые годы жизни в этом доме он иногда забавлял Кристину, ловко взбираясь чуть не до крыши по лазящим растениям, обвивавшим стену. Давно он не делал этого, но навык не мог пропасть, а руки не настолько ослабли.

Он добрался до окна и в свете луны рассмотрел, что дочь спит спокойно и дышит ровно. Слава Богу. Спуститься по стене вниз оказалось труднее, чем забраться вверх, - может быть, потому, что он уже упрекал себя в нелепых страхах и в том, что слишком плохо думал о своей дочери.

Он не спешил возвратиться в дом, словно стремясь как следует надышаться. Вернувшись в спальню, он услышал голос Кристины:

- Ты вставал, дорогой?

- Да. Спи, милая, всё в порядке.

Следующие дни Эрик старался не оставлять дочь подолгу одну. Он неоднократно спрашивал её, не хочет ли она довериться матери.

- Можешь ей рассказать, мне всё равно, - ответила Кларисса.

- Нет, если ты не хочешь рассказывать, то и я не стану. Просто мне казалось, что она могла бы тебе помочь.

- Ты мне уже помог, папа. Я считаю, что маму волновать незачем, - убеждала его дочь. Кристина и сама не могла не замечать напряжения, в котором постоянно находилась девочка. Но естественные причины казались ей достаточным объяснением. В этот период все девочки так не уверены в себе, а при Клариссиной внешности тем более.

Она предпочитала говорить с дочкой о внешности, не подчёркивая недостатков. Учила её по-новому укладывать косы, предложила ей сшить новое платье, чтобы носить его после первого причастия, - белое, для церемонии, было уже готово, - и подробно выспросила, какой материал предпочла бы сама Кларисса. Девочка остановилась на серебристо-сером шёлке без узоров и на самом скромном фасоне.

Возможно, Кристина выбрала бы что-нибудь более декоративное, но она решила не перечить вкусу дочери. Тем более что к её фигурке и золотым волосам это должно пойти, внушала мать себе самой.

Так прошла неделя, за ней другая.

Отец Лезерье регулярно появлялся, как требовали его обязанности духовника девочки. Но Эрик не знал, говорила ли дочь с викарием о том случае или нет. Несколько раз ему снова приходило в голову спросить про Левайяна. Но в доме этот разговор заводить не стоило, тем более что Кларисса всегда встречала аббата в дверях и провожала до калитки.

А последовать за ним или специально подкарауливать где-нибудь Эрику что-то мешало. Всякий раз, следя в окно за удаляющимся священником, он принимался затем искать глазами кота. Не для того, конечно, чтобы спросить мнение зверя. Скорее Сенэр напоминал своим видом Эрику, что раны не стоит растравлять.

И вот однажды Эрик, прогуливаясь под окнами, снова услышал, что дочь напевает что-то незнакомое. Но на этот раз мотив был задорный, в нём слышался смех и вместе с тем какой-то вызов.

Память ничего ему не подсказывала. Несколько раз Кларисса пропевала отдельные слова и снова начинала сначала.

- Что это ты разучиваешь? - спросил он, входя в музыкальную комнату. - Я что-то не узнаю.

- Не Мусоргский, не бойся, папа, - улыбнулась Кларисса.

- Это я понял, - он увидел какую-то новую хитринку в её глазах - и тут же догадался:

- Сама сочинила, что ли?

- Ух ты, догадливый какой! - она кинулась целовать его. - Ты у меня самый-самый умный папа!

- Учишься подлизываться? - засмеялся он. - Ознакомь же меня со своим сочинением. Для объективной оценки.

- Извольте, сударь, - она церемонно сделала реверанс и объявила:

- Лакост, стихи Бернса. "Насекомому, которое поэт заметил в церкви на шляпке знатной дамы".

В комнату влетел Алекс с газетой под мышкой:

- Знаете? Они марафон бежать будут!.. Ой, у вас тут что, концерт?

- Если хочешь слушать, садись, - указал ему отец на стул и уселся сам. Сын последовал его примеру и вытянулся в струнку, не оставшись равнодушным торжественности момента. Кларисса уселась за рояль, проиграла короткую быструю фразу - которая несомненно может взбодрить публику, отметил Эрик, - и запела:

- О ком это, пап? - шёпотом спросил Алекс. Эрик приложил палец к губам.

Краем глаза Эрик наблюдал за сыном. Мальчик начал отстукивать ногой такт, тут же покосился на отца, чинно застыл и секунду спустя принялся болтать в воздухе левой ногой, закинув её на правую, - уж так-то будет бесшумно, а сидеть смирно под эту музыку он не мог!

"... Ах, если б у себя могли мы
Увидеть всё, что ближним зримо,
Что видит взор идущих мимо
Со стороны, -
О, как мы стали бы терпимы,
О, как мы стали бы терпимы,
О, как мы стали бы терпимы
И как скромны!" -

на подъёме закончила Кларисса и проиграла завершающий пассаж.

- Браво! - крикнул брат, вскакивая и хлопая в ладоши.

Отец присоединился к аплодисментам.

Кларисса встала и чин чином поклонилась - щёки её горели, глаза блестели.

- А всё-таки кто это на шляпку залез? - не терпелось узнать Александру.

- Ты не слышал? Насекомое, - сказал отец.

- А почему его так стыдно?

- А стыдно, на самом деле, не его... не только его, - уточнил Эрик. - Ты понял, о чём песня?

- Ну, эта дама вся такая расфуфыренная, думает, что она самая красивая и нарядная.

- Так-так...

- А всё-таки что в нём такого страшного, в этом насекомом?

- Это вошь, - сказала Кларисса.

- Фу! - поморщился Алекс и тут же рассмеялся: - Ах, вот оно что! Эта дама нос задирает, а ей на шляпку вошь забралась!

- А она привыкла думать, что вши - это стыдно, это бывает только у бедняков, которые такие противные и грязные, - объясняла ему сестра.

- На себя пускай посмотрит! - подвёл итог брат.

- Ну, кажется, все всё прекрасно поняли, - улыбнулся отец. - Ты понял, Алекс, что Кларисса сама сочинила песню?

- Музыку, - уточнила девочка. - А стихи Бернса, это шотландский поэт.

- Это его книжку ты читала, я видел, - кивнул Алекс.

Кларисса подошла к отцу:

- Ну, что ты скажешь, папа?

- Потом что-нибудь скажу, - пообещал он, - а пока...

Он притянул её к себе левой рукой и поцеловал. Алекс схватился за другую его руку, Эрик обнял и его.

- Ай! - вдруг взвизгнула Кларисса, наклоняясь вниз. - Сенэр! Трётся тут, ноги щекочет!

- Ты где был? - спросил Алекс кота, хватая его на руки. - Я же дверь закрыл! Ты что, под диваном прятался?

- Где все, уж там и он, - заметила сестра, отпуская отца. - Сквозь стенку пройдёт, лишь бы не пропустить новости. Кстати, Алекс, ты что-то хотел нам рассказать? Опять про Олимпийские игры?

Он бесцеремонно отбросил кота и показал Клариссе свою газету:

- Они собираются устроить бег от Марафона до Афин! Ты знаешь про Фидипида?

- Да, - кивнула она. - Его заставили пробежать из Марафона, чтобы известить Афины о победе над персами. Только ему это стоило жизни.

Но Алекса последнее замечание ничуть не обескуражило:

- Так вот, мсье Мишель Бреаль собирается вручить серебряный кубок современному бегуну, который решится повторить подвиг Фидипида - и пробежит быстрее всех.

- И что, найдётся... - она явно проглотила обидное слово по адресу современных Фидипидов, - ...кто-то, кто добровольно...

Брат обиделся:

- А вот представь себе -первые заявки уже поступили! Ну тебе не понять, - усмехнулся он, - но здесь написано ещё про меры безопасности...

Что ещё нужно отцу, когда дети радуются жизни вместе с ним? Особенно если кто-то из них ещё и песни сочиняет, да так, что не каждый взрослый сможет - далеко не каждый!

Да ещё если песенки такие весёлые.

И ещё если именно за этого ребёнка ты совсем недавно так боялся.

Мать тоже порадовалась, прослушав сочинение дочери.

- Она у нас замечательная, - сказала Кристина мужу вечером, оставшись с ним наедине. Они обнялись и подошли к окну.

У Эрика снова мелькнула мысль рассказать жене - теперь, когда страх наконец-то прошёл.

Но зачем? Клариссе и самой наверняка хотелось бы, чтобы мама думала о её песенке, а не о "Песнях и плясках смерти"... Да, их дочь могла пасть духом, озлобиться, сломаться, - но предпочла вместо этого сочинить такую весёлую и весьма острую песенку.

В окно проник оранжевый луч заката.

- Ты чему улыбнулся, дорогой? - спросила Кристина. - Каким мыслям?

- Честно говоря, очень глупым, - ответил Эрик. - Достаточно? Не будешь дознаваться?

- Не буду.

А подумал он о том, какими вздорными ему кажутся теперь его навязчивые мысли насчёт Левайяна. Без лишних подозрений действительно легче жить.

Через неделю Кларисса пойдёт к первому причастию с несколькими другими девочками. В их числе, кстати, и младшая дочка Мартенелей. Это имя тоже никаких неприятных мыслей не вызвало.

День подходил к концу.